Разбитое зеркало - [75]

Что-то теперь вспоминается, что-то забылось совсем. Все прошло, и саму ее кто вспомнит? Разве что Грунюшка раз в год письмо пришлет. В селе, откуда привезли их во время коллективизации сюда в ссылку, если и есть родня, так дальняя, да и не знает Ольга там никого. От той деревни, где после жила, только поминок — разрастается роща на берегу. И Маломуромка, где была когда-то в почете, осталась лишь в помине. А здесь, на лесопункте, кому нужна она, старуха, кому надобна, как та бабка Медведиха, бог знает куда и к кому уехавшая помирать…

Как-то уже тут сорвало у Ольгиной избенки ветром крышу. Пошла в сельский Совет, куда больше? Посулили прислать кого-нибудь, чтоб покрыл ей домишко. Пиломатериалов хватает — сколько лесу еще вокруг, сколько его тракторами на гатях измочалено, в лог посреди поселка свалено… Посулили, да так и не прислали. День минул, другой, третий… А лето грозовое, тучи кругом ходят, вот ни вот дождь. Спасибо Александру Чиганцеву. Позвал после работы соседа, покрыли вдвоем избенку. Последнюю тесину уже под дождем приколачивали. Хлынул проливной. Кабы не они, пролило бы потолок. Все ж таки мир не без добрых людей.

Будь сейчас Маломуромка, легче бы было Ольге — ведь земляки деревенские, как родня. Вот свои, кровные, теперь как-то меньше стали родниться. Оно как пошло еще с гражданской кидать в разные стороны, потом коллективизация, ссылки, годы тридцатые, военные сороковые, и после войны уже неперспективные села, молодежные стройки…

Развело, раскидало по городам и весям, осели кто где. Иные молодые теток и дядьев, сродных сестер и братьев в лицо не знают. А с кем довелось долго жить по соседству, вроде уже как свои, близкие. В городе-то не так, там подчас и соседа по имени не знаешь, а в деревне еще по старинке, ближе друг к другу, открытей. На всю жизнь это: «свой, деревенский», доведется встретиться — впрямь как родня, связывает память. Особенно, если переживали вместе трудные годы, если ели один и тот же испеченный пополам с картошкой хлеб.

Сидели теперь за столом и вспоминали — состарившаяся Ольга, я, жена моя, Александра, двое Чиганцевых. Уже переговорили вроде обо всем, кажется, все вспомнили и умолкли, думая, кто о прошлом, кто о сегодняшнем.

— Ох, не надо было тебе, Николаич, с Муромки уезжать, — сказала вдруг Ольга, разглаживая ладонью на столе угол скатерти. — Жили бы там, может, и колхоз наш доле существовал.

— Да ну, Ольга, — возразил я. — При чем тут это?

— Поболе бы народу за свой колхоз держалось, не объединили бы нас тогда с павловскими.

— Все равно бы объединили. Ну, прожили бы еще год-два, все одно — объединили бы. Время было такое, сколько деревень не стало. Не только нашей, — возразил я.

— Не надо было уезжать, — повторила она упрямо, и сухонькая ее рука все разглаживала и разглаживала скатерку.

— Все мы виноваты перед своим колхозом, — промолвил я.

И подумал — она-то не виновата, она жила до последнего в уже пустой, зиявшей черными провалами окон покинутой деревне. Она не виновата…

Когда последний раз объединяли наш колхоз, меня уже не было в деревне. Долго порывался я и к тем порам уехал. Жил в райцентре, учился в вечерней школе, работал в районной газете.

Рассказывали мне, каким нелегким было то последнее собрание. Добро бы соединиться с соседним хозяйством, а то сказали, переезжать за полтысячи километров в незнакомую деревню. Наш Васюганский район до того уже слили с Каргасокским, райцентр стал еще дальше, и новое начальство надумало ближние хозяйства укреплять за счет дальних. Наш «Магнитострой» был дальним.

Кляли когда-то наши деревенский глухоманный Нарымский край, и в первые послевоенные годы воротились некоторые в деревни на Прииртышье, откуда свезли их сюда на поселение в начале тридцатых годов. Но за прошедшее время все там на родине изменилось и попеременилось — скольких людей унесли война и выпавшие на их долю беды, прибрала смерть стариков, выросли молодые — незнакомые. И слали оттуда письма в нашу Маломуромку: напрасно стремились мы сюда, никому из родни мы тут не нужны. А здесь, на Васюгане, худо-бедно, пообжились, тут любили, страдали, хоронили в березняке за деревенской околицей, отсюда провожали в войну… Все было уже тут своим — каждое поле и дорожка, каждое бревнышко на стлани, каждый мосточек через ложок. Для того ли раскорчевали эту землю, чтобы опять начинать где-то жизнь сызнова?

Теперь на селе собрания проходят больше для галочки — мероприятие, народ трудно собрать и шибко-то никого не уговоришь выступить. А в ту пору еще приходили и выступали без малого все. Были краснобаи, но и говорившие дело, рассудительные мужики, были. Они-то в первую голову и не соглашались переезжать. И жены их, и наречистые послевоенные бабенки-одиночки — тоже. Как не послушать мужиков — ведь почти не оставалось тогда в деревне взрослого мужского полу… Были и такие, которые не знали, чью сторону принять, но большинство переезжать не соглашалось. Председатель колхоза, понятно, за объединение, уполномоченный из района уже два раза выступил, да все без толку. Накурили в конторе — хоть топор вешай. Помещение невелико, бабы, что сидели ближе к порогу, распахнули уличную дверь, чтобы табачный дым наружу выходил. Нашла коса на камень…