Разбитое зеркало - [74]

Тем более можно было подивиться, что взяла Ольга из пяти причитавшихся ей ягнят только двух. При той-то нашей бедности…

Председатель решил: мудрит она — хочет, чтобы ягнята на колхозном сене подросли, потом, ближе к весне, их заберет. Только вот скот уже и на пастбище выгнали, а ягнята все в отаре.

Послал он посыльную, чтобы Ольга явилась в контору. Пришла, села на лавку напротив председательского стола. Председатель был недавно к нам присланный, привычный разговаривать с народом только через стол:

— Ты почему, Василевская, не забираешь своих овец с фермы? — спрашивает.

— Да я и не буду их брать, — отвечает.

— Как это «не буду»? Положено. Нечего личный скот на колхозном дворе держать. Сегодня же убирай.

— Пусть колхозу останутся. Не уберегла я тогда… Так заместо тех.

Я за своим столом в лицевые счета разноску делал. Не утерпел, вмешался в разговор:

— Ты же не виновата, Ольга. Списали тех овечек.

— Все одно, не стану, — повторила упрямо. — Мне двух ягнят хватит, а эти — колхозу.

— Чудная, — пожал плечами председатель, когда она ушла. — Как же теперь в районе объяснить?

Овечек она так и не взяла, но должного ей никто не воздал. Время было другое, и сами мы были другими. Это сейчас добрее стали, понятливей. Иначе обо всем судим.

Сколько лет прошло, забылось многое. И те овечки забылись. Капелька в море. Колхоз не разбогател, да и колхоза того нет. И все же, все же…

— Миленьки вы мои…

Шел к ней, боялся — увижу дряхлую, немощную, а она еще шустра не по годам, не по жизни своей.

— Сколько же тебе годов, Ольга?

— Семьдесят третий идет. Семьдесят третий, миленький… Да я еще, слава богу! Скотину до прошлого лета держала. Может, и не сбыла бы, да с сеном трудно — че-то литовка тяжела стала.

— Одна себе косила?

— Кто ж за меня будет? И копны завсе сама клала. Привычна одна. Ну, а как метать, Грунюшка со своим мужиком пособляли. Свои ведь. Здесь-то покос далеко, несподручно, да трава худа — больше осока, топлыш везде. А в Маломуромке, когда народ разъехался, на лужке рядом с домом косила. Там-то — сухой ногой.

Вспомнил вдруг — в году семидесятом, а может, чуть раньше, получаю в Томске телеграмму: «Председатель сельсовета Головин отнял покос Василевской». Подпись — Яструбенко. Поначалу не мог сообразить — какой такой покос, что за Яструбенко? Потом вспомнил — так это же муж Ольгиной сестры — Грунюшки. Тогда я в областной газете работал, вроде, большой человек для них. Вот он, Яструбенко, и послал мне телеграмму.

В ту пору в Каргасокском райкоме партии работал мой хороший знакомый — Иван Федорович Григорьев. Когда еще Васюганский район существовал, был начальником земотдела, после, когда район объединили, перевели его в Каргасокский, райком. Позвонил ему: помните, мол, Ольгу Василевскую из колхоза «Магнитострой»? Когда-то на весь район славилась. Так вот, теперь она одна в Маломуромке. Одна из всего колхоза. А председатель сельсовета у нее покос отобрал. Помогите ей…

Спросил ее сейчас — как же, мол, так тогда случилось?

Махнула обреченно:

— Да я, бывало, на пеноровском бережку покошу, еще на ближнем лужке — мне и ладно. А тут переехала за речку — там уже чье-то сено в рядах, опередил кто-то. На другой день гляжу — и на лужке двое с литовками. Головин, председатель сельсовета, со своей Марьей, забыла теперь, как величать-то ее… На Пеноровой траву свалили, теперь и лужок приехали косить. Тевризские покосы в ляге, а тут сухой ногой… Пошла к ним: у меня, мол, Федор Васильич, тоже корова, от нее только и живу. Зачем ко мне под окно приехали косить? «Ты здесь, — говорит, — не хозяйка, не твоя земля». Че я супротив них сделаю? Заплакала и пошла.

— Ну, а потом?

— Видно, с району ему позвонили. На Пеноровой он сено сгреб, а на лужке бросил. Да я ихние ряды тоже не тронула, так и сгнили. Сколь места оставалось, выкосила да издаля насобирала. Говорят — стыдили его, Головина, шибко… Я-то и не знала, что Грунюшкин муж телеграмму отбил.

— Как же ты жила одна, когда все поразъехались?

— Жила и жила. Народ, хоть редко, да мимо ездит. Попрошу — муки привезут, сахару, керосину. Че мне боле надо? Да по первости-то я не одна оставалась — Семен Сковородин с Морей своей сколь-то прожили, Медведиха… После уж, когда все поуехали, деваться некуда. А так бы и сейчас еще там жила. Верно…

— И не боялась?

— После бояться стала. А по первости на крючок не закрывалась.

Потом уже Валентина Чиганцева рассказала мне про тот случай. Зимой дело было, в деревне всего двое тогда оставалось — Ольга да бабка Медведиха. Как-то зимним вечером Ольга уже спать уложилась, услыхала — машина возле ее домишка остановилась. Кто-то в сени зашел, потом избяную дверь отворил. Поднялась поглядеть, а он и давай ее в темноте тискать. Рванулась через порог и напрямки по сугробам. Ночь безлунная; черные избы да городьба, снегом занесенная… И та машина на дороге. Раздетая прибежала к Медведихе. Закрывшись, не зажигая огня, слушали, как загудел мотор, как затих вдали. Пьяный ли был шофер, трезвому ли в голову взбрело?

Женщина-одиночка… Чем помянуть Ольге свой век? Помню — как-то давно-давно сказала: «Мне о чем горевать, чему радоваться? Потеряется овечка — горе, найдется — радость…» Пошутила вроде, а в глазах — грусть…