Разбег - [25]

Когда добрались наконец до Ковны, Осип, обжигаясь и не замечая жара, глотал в трактире крутой самоварный чай, чашку за чашкой, ничего не ел, только чай, и уже испарина на лбу, а все не было силы оторваться от живительного кипятка. Но все-таки отогрелся. Поехали сразу на конспиративную квартиру, перенесли туда с возницей тюки. Затем Осип отправился в гостиницу к Ежову: нужно было взять у него денег — расплатиться с владельцем розвальней (крестьянин этот остался ждать на постоялом дворе).

Осип не шел к Ежову — летел. Как на крыльях, истинно! Он уже изрядно сведущ был в делах искровской организации, хорошо представлял себе, как позарез нужен этот только что доставленный, так давно жданный транспорт с литературой. Чтоб поскорей известить Ежова о благополучном прибытии груза, сел в конку — роскошь, которую редко разрешал себе.

Гостиничка, где остановился Ежов, была далеко не из лучших: маленький деревянный домик, всего с пяток скудно меблированных номеров; ни броской вывески, ни важного швейцара в роскошной ливрее, ни льстиво-предупредительного портье с телефоном на конторке. Вся обслуга — сам хозяин, жена его да, в качестве коридорного, какой-то дальний их родственник; все тихо-мирно, вполне по-домашнему. Оттого и облюбовали эту гостиничку, что — незаметная, неказистая, доброго слова не стоит… казалось, что так безопасней.

Приблизившись к гостинице, первым делом Осип бросил взгляд на третье справа окно: если все в порядке — обе занавески должны быть раздернуты; если какая беда — только одна раздернута. Условный знак говорил о безопасности, и Осип быстрым шагом направился к входной двери.

Лишь случайность спасла его от ареста… Как раз в эту минуту в дверях появился коридорный, помои выносил; с испугом посмотрев на Осипа, сдавленно крикнул ему: «Сейчас же уходите!» Оказалось — Ежов схвачен и уже увезен куда-то, а в его номере полиция устроила засаду…

Осипа будто жаром окатило. Как так? Ведь обе занавески раздернуты! Но то было секундное сомнение; тотчас понял: такими вещами не шутят. И опрометью побежал прочь от гостиницы. Только свернув за угол, а затем через проходной двор выйдя на соседнюю улицу, перевел дух. Осип растерялся; да и то сказать: положение отчаянное, невозможное. Как быть, что делать? Первая мысль была о неотложном: где теперь достать денег для извозчика, который ждет его на постоялом дворе? И рядом другая мысль — в сущности, о том же: а вдруг и его, Осипа, арестовали бы сейчас? Да, так оно и было, точно: не сам даже факт возможного ареста страшил, а — что подумал бы тот крестьянин, не дождавшись обещанных денег? Обмануть, пусть невольно, этого мужика, безропотного и очень доверчивого, было бы равно предательству…

Только совсем уж крайняя нужда могла заставить Осипа пойти к старшему брату. Как и ожидал, Голда, жена брата, едва речь зашла о деньгах, стала кричать, что она не Ротшильд и если в доме имеются какие-то копейки, то она не намерена отдавать их первому встречному «байстрюку». Брат молчал, молчал, глядя на жену, но, когда она обозвала Осипа байстрюком (что означало невесть от кого прижитого гулящей девкой ребенка, но одновременно и отпетого негодяя), брат Сема грохнул кулаком по столу и, на удивление негромко, сказал: «Ша!» И Голда сразу умолкла: знала хорошо, что, если уж Сема сказал «ша!» — а он редко прерывал жену, — значит, и правда лучше помолчать. Сема спросил лишь: «Что, Ося, очень нужно?» — «Очень!» — «Голда, — сказал тогда брат Сема, — где там у тебя твои миллионы? Дай ему эту несчастную пятерку!» Словом, выручил его тогда брат, крепко выручил. Осип помчался на постоялый двор, к своему вознице.

Когда же эта забота отпала (а мужик-возница, кстати, и впрямь золотой попался: Осип сверх положенной суммы, четыре целковых, решил накинуть ему полтинник — за старание, за беспрекословность, а тот уперся: нет, ни копейки больше не возьму и так хорошие деньги «уплочены»), когда, рассчитавшись с чудеснейшим этим мужиком, Осип пришел на конспиративную квартиру, где остались тюки с литературой, тут только он осознал до конца, что арест Ежова равносилен катастрофе. Разом рвались все нити. Не предвидя беды, Ежов не посвятил Осипа в свои планы, и было совершенно неизвестно теперь, кому дальше передать транспорт. Вероятно, виленским «военным» — полковому врачу Гусарову, штабс-капитану Клопову; во всяком случае, предыдущий транспорт (Осип точно знал это) был передан именно им для переотправки, по неведомым Осипу каналам, в другие города.

У Осипа были явки, по которым, при удаче, можно выйти на Гусарова. Но ведь сначала надобно отыскать Гусарова (кто знает, может, и он арестован?), потом лишь везти в Вильну тюки с литературой, а то как раз прямехонько угодишь вместе с грузом в лапы жандармов. Однако и оставлять тюки эти в Ковпе (покуда свяжется с Гусаровым) — тоже риск великий. Арест Ежова яснее ясного говорил о том, что жандармские ищейки идут по верному следу. Нельзя поручиться, что они — если уж пронюхали, где сцапать Ежова, — не дознаются и про квартиру, где хранится сейчас транспорт…

Прежде Осипу приходилось лишь выполнять чьи-либо поручения. Теперь предстояло — впервые — принять решение самому. Он вполне сознавал: от того, что и как он решит, зависит судьба дела, — это требовало особой осмотрительности. Две задачи представлялись ему самыми важными: найти Гусарова (а если он арестован, то других искровцев) и одновременно сохранить в неприкосновенности транспорт. Если говорить о тюках с литературой, то надежней места, чем дом родителей в Вилькомире, вряд ли найдешь. Но самому ехать сейчас в Вилькомир — значит потерять несколько дней. Те как раз дни, когда нужно — и тоже безотлагательно — связаться с виленскими товарищами. Не разорваться же?