Райская птичка - [22]

– Я знал по работе в галерее вашу мать, мистер Джеймсон, но не отца. На мой взгляд, он был незаурядным человеком достойным восхищения. Художникам, да и людям в целом, жилось бы легче, будь среди нас больше таких, как он. Позвольте принести свои соболезнования.

Услышать об отце как раз в тот момент, когда он думал о нем, перебирая в кармане его запонки, было неожиданно. Дилан Джеймсон был бы в восторге от такой компании: его друг Финч, напыщенный Крэнстон и Байбер, человек, чей талант гремел, несмотря на легендарные нравственные изъяны. «О, если бы и к моим изъянам он относился с такой же терпимостью», – подумал Стивен и тут же сам себя пристыдил. Байбер разглядывал его. Надо же, Томас Байбер бывал в галерее отца, а он даже не знал об этом.

Художник прочистил горло.

– Итак, джентльмены, предлагаю покончить с любезностями и перейти к делу. У меня есть картина, которую я хочу продать. Полагаю, вы будете рады заняться ее продажей, не так ли?

– Если мы получим возможность осмотреть работу и удостовериться в ее подлинности, то да, – сказал Крэнстон.

Байбер сложил руки, будто в молитве, подперев губы кончиками пальцев. Стивен понял, что художник пытается (без особого успеха) скрыть улыбку.

– Разумеется, мистер Крэнстон. Ничего другого я не ждал. С нами, в этой самой комнате, есть два человека, способных дать вам однозначный ответ относительно подлинности работы, не так ли? Мистер Джеймсон, прошу вас.

Байбер указал в угол комнаты, где на полу высилась гора брезента. Стивен подошел ближе и осторожно приподнял краешек одного полотнища, чтобы обнаружить под ним другое. Только под пятым слоем тускло сверкнула кромка золоченой рамы, и у Стивена перехватило дух.

В комнате воцарилась тишина. Стивен замотал головой и четко зафиксировал себя в настоящем, отбросил все, кроме стоявшей перед ним картины. Перебарывая желание сорвать весь брезент одним движением, он сосредоточился пока только на раме и стал осторожно сдвигать полотнище, пока полностью не открыл вертикальное ее ребро.

– Девочка Муфточка, сев на минуточку, – забормотал он себе под нос. Каждый осмотр начинался у него с какой-нибудь рифмованной чепухи, помогавшей успокоить ум и улучшить концентрацию. Финч оказался прав, это было большое полотно. Одна рама чего стоила: кассетный багет в стиле искусств и ремесел[12] Прендергаста[13] с резной серединой ручной работы, мягко выгнутой планкой и рифленым стрельчатым фацетом, покрытый настоящей золотой фольгой в двадцать два карата.

– Приготовилась съесть творожок. Тут пришел паучок…

Золото на темно-коричневом болюсе фацета и середины было отполировано до агатового блеска, а на зеленом болюсе планки осталось матовым. Углы рамы были перфорированы и украшены акантовым орнаментом, а позолоту слегка потерли, чтобы обнажить болюс. Доски профиля выглядели крепкими, и общее состояние багета было хорошим. При таком размере рама могла стоить тысяч десять-пятнадцать, если не больше.

Стивен оглянулся через плечо. Остальные напряженно за ним наблюдали. Он освободил картину от брезента и вынул из кармана куртки хлопчатобумажные перчатки. Сняв часы, он помахал Крэнстону второй парой перчаток со словами:

– Часы придется убрать, и запонки тоже.

Он поднял взгляд на Байбера.

– Где?

– Думаю, здесь. У стены.

Крэнстон кивнул Стивену, и они вдвоем осторожно подняли картину и понесли в дальний конец комнаты, куда проникал слабенький лучик света. Они бережно прислонили полотно к стене и встали рядом с Финчем и Байбером, который поднялся с кресла и держался за его спинку. Стивен гадал, волнуется ли художник, или неуверенность давно его оставила. Однако Байбер выглядел скорее несчастным, чем взволнованным, как будто воспоминания, связанные с этой картиной, были болезненными. Втроем они взглянули на полотно, потом, поведя бровями, оглянулись на Байбера, скользнули по нему быстрыми взглядами и снова уставились на картину.

На потускневшей табличке внизу рамы значилось: «Сестры Кесслер». Фоном портрету служила гостиная какого-то просторного коттеджа – бревенчатые стены, деревянный пол, высокий потолок с лесенкой на чердак, в спальню. Летний день, клонящийся к вечеру. Открытые окна в дальней стене комнаты, и занавески нарисованы так, будто их колышет легкий ветерок. Стивен почти чувствовал на шее его дыхание. Бахрома плюща смягчала очертания оконных рам, вдали серебрилась вода. Тусклый, рассеянный свет отражали разнообразные поверхности: отрез выцветшего восточного ковра, закрывающего часть пола, циферблат старинных напольных часов, страницы раскрытой книги на кофейном столике. Комнату наводняли предметы, и от каждого из них исходило зловещее свечение. На это, безусловно, работал нижний слой краски, как будто придававший всему равновеликое значение.

Центр картины определяли три человека: молодой мужчина, лет, быть может, двадцати семи-двадцати восьми, и две юные девушки. Стивена пробил озноб. Молодым мужчиной явно был Байбер. То ли выражение его лица было тому виной, то ли положение девушек рядом с ним, но Стивену стало неловко разглядывать полотно.

Художник уловил собственное юношеское высокомерие, изобразив себя в откровенном и нелестном свете. На картине Байбер сидел на канапе, вальяжно развалившись, забросив на колено бледную лодыжку; на его мягких лодочных туфлях виднелись потертости. На нем была белая рубашка с расстегнутым воротом и закатанными выше локтей рукавами и видавшие виды брюки цвета хаки, причем складки и тени складок были так хорошо прорисованы, что Стивен еле сдержался, чтобы не протянуть руку и не пощупать ткань. Длинные волосы Байбера обрамляли черными кудрями его лицо. Поверх канапе было наброшено покрывало; одна рука Байбера растянулась на ткани, вторая упиралась в бедро. Он выглядел уверенным (это мягко говоря) или самодовольным, если выражаться резче. Он смотрел прямо перед собой, будто завороженный человеком, поймавшим всю эту сцену.