Районные будни - [23]

— Нет, парень, я не из таких, что гоняются за длинными рублями. Боже упаси! Я человек трудящий. Да нынче и нельзя иначе прожить. Поездишь — поработаешь, поработаешь — поездишь. Работал и в совхозе, и на птицекомбинате — там, у нас, в Воронежской области. Но больше по колхозам. В колхозе как-то развязнее, ни гудка, ни часов, дело привычное, я же все-таки сам из хлеборобов. Только езжу я просто. Не выбираю доходность, пятое, десятое. Как Колумб Америку открывал — куда глаза глядят! Увижу картинку какую-нибудь, обёртку с конфеты либо с папирос — горы нарисованные, пальмы, море — вот, говорю жёнке, где мы ещё не были. Собирайся, поедем. На счастье!.. Раз, не поверишь, как случилось. На станции Основа, в Харькове, прихожу на вокзал, говорю кассиру: «Дайте билеты». — Он спрашивает: «Куда?» — «Да куда-нибудь», — говорю. Он глядит на меня. «Как это — куда-нибудь?» — «Да так». А мне в самом деле так пришлось. Доездился до ручки, местность незнакомая, и денег сорок пять рублей осталось. Дал я ему эти сорок пять рублей. «Считай, — говорю, — сам — два взрослых, два детских, куда хватит, туда и давай». Кассир было за пьяного меня принял, потом видит — человек при памяти, взял деньги, расчёл по своей таблице, дал билеты до одного разъезда. И так, понимаешь, удачно пришлось. Высадились мы на том разъезде, тут и хуторок поблизости. Пошли туда — колхоз, принимают. Неплохой колхоз оказался. По семь кил получили. Год прожили там.

Наконец-то стали добираться мы до «кил».

— Вы, гражданин, рассказываете забавные вещи, это всё интересно послушать. Но давайте обсудим серьёзно. Когда в старое время кочевали люди, это было понятно — почему.

— Не знаю, парень, я в старое время никуда дальше своего города не ездил. Не знал, что там и есть за Воронежом.

— Ну, вам, может быть, не приходилось, но вообще-то ездил народ. Нужда, безземелье, неустройство в жизни. Но сейчас — другое положение. Всюду колхозы, земли достаточно, машин много. Везде можно одинаково хорошо устроить жизнь. Зачем же искать лучшего на стороне? Что значит — хороший колхоз? Это значит — люди там крепко поработали, годами наживали хозяйство, приводили в порядок землю, строили много. А вы — на готовое…

— Наживали? А мы, парень, не наживали?

Я, видимо, затронул больное место в душе воронежского Колумба. Добродушная улыбка сбежала с его лица, мелкие густые морщинки на переносице и под глазами разошлись, я увидел его глаза — холодные, серые, трезвые.

— А я не наживал? Я двенадцать лет с отцом наживал, хребет гнул, да сам двадцать лет хозяевал.

Приедешь в город на базар — стакан чаю в столовой не выпьешь, это ж, рассчитываешь, пятак надо заплатить. Ночей не спал. Сам себя на лобогрейке к седушке привязывал, чтоб не свалиться под косу. И кому ж, спрашивается, наживал? Куда все девалось? В колхоз отдал. Забрали всё, до щепки. Так что ж, опять я должен наживать? И тогда — я, и теперь — я? Хватит с меня, нету дураков!

— Вот так бы и сказали… Долго же вы вспоминаете, что отдали в колхоз! Десять лет прошло. Должно быть, немало было кой-чего?

— Много, мало — мне хватило бы. И детям бедствовать не пришлось бы. А теперь нету ничего. Вот, как видишь, весь тут… Ты чего спрашиваешь, может, думаешь — раскулаченный я? Нет. Кабы кулак был — не приняли бы в колхоз. Хочешь, документы покажу? Не надо? Ну, не надо. Я — колхозник, с самого начала, с тридцатого года. Только мой колхоз — от того места, где восходит солнце, до того, где заходит. — На его лицо опять легла маска весёлой добродушной разухабистости. — А, впрочем, парень, об чём мы с тобой спорим? — Нажил, прожил — чорт его бери! Богачу-кулаку и с казной не спится, бедняк гол, как сокол, поёт-веселится. Было моё, стало народное, и я — народ, стало быть — хозяин. Че-ло-ве-ек про-хо-дит ка-ак хо-зя-я-и-ин!.. Дорогая! Ещё кружечку!..

III

А вот — ещё один. С этим я встретился на станции Лабинской, в предгорной части Кубани, где мы вместе ожидали за вокзалом пассажирскую автодрезину, курсировавшую по недостроенной железнодорожной ветке в горы.

Переселялся он с Украины, из Черниговщины, а ехал в одну из станиц, расположенных в верховьях Урупа.

— Пишут — гарно там. Пять автомашин имеют, электрическую станцию строят. Худобы богато, конеферма. Серебряную медаль получили на выставке за животноводство, — говорил украинец, мешковатый угрюмый человек лет сорока. Он сидел на рельсе, сгорбив плечи, упершись локтями в колени, накручивал на палец ус. — Брат мой там, и ещё есть наши люди. С прошлого году ещё… А у нас дуже бедный колгосп, прямо гола земля, як получили от государства землю, так ничего на ней и не сделали…

Он пустился в такой далёкий путь впервые, это было видно по багажу. Под насыпью железнодорожного полотна, на молодой весенней траве навалена была куча хлама, привезённого из Черниговщины: поломанные табуретки без ножек, кадушки с прогнившими днищами, деревянное стиральное корыто, узлы с перинами, на узлах — большой фанерный ящик, в котором скреблись куры. И, кроме всего, привязанные бечёвочками за шеи к узлам, бродили взад-вперёд по траве два кота.

Жена украинца, — он звал ее Настей, — полная, круглолицая, с ясными голубыми глазами, сидела на узлах и с детским любопытством, открыв рот, осматривала всё вокруг — маленький маневровый паровозик, подталкивающий вагоны к разгрузочной площадке, станицу, начинающуюся сразу за вокзалом, степь кубанскую, снежные горы, белеющие вдали в светлой прорези туч.