Райнер Мария Рильке - [2]
Способность все вокруг себя приводить в гармонию, все грубое смягчать, все уродливое растворять в гармоничном была в нем поразительна. И не только на людях, пока они были возле него, но и на любом помещении, на любой квартире, где он жил, он оставлял присущий ему отпечаток. А жил он чаще всего в скверных квартирах, так как был беден, почти всегда это были сдаваемые внаем одна-две комнаты, обставленные безличной дешевой мебелью. Но подобно тому, как Фра Анжелико сумел свою убогую келью сделать прекрасной[4], так и Райнер Мария Рильке мог своему обиталищу придать личные черты. Это всегда были лишь пустяки, мелочи, роскоши он не хотел и не любил — цветок в вазе на пульте, несколько репродукций на стене, купленных за пару шиллингов. Но он мог эти вещи расположить так аккуратно и тщательно, что в его комнате возникал совершенный порядок. Все чуждое себе он нейтрализовал присущей ему внутренней гармонией. Предметы, окружавшие его, не должны были быть ни красивыми, ни дорогими. Но форма их должна была быть совершенной, он, художник формы, и во внешней своей жизни не выносил ничего бесформенного, хаотического, случайного, неупорядоченного. В письме, написанном красивым закругленным прямым почерком, не должно было быть ни одной правки, ни одной кляксы. Едва обнаружив в письме ошибку или нечетко выписанную букву, он безжалостно рвал его и переписывал заново. Взятую у кого-нибудь книгу он возвращал обязательно обернутой папиросной бумагой и перевязанной тонкой цветной лентой, а рядом с книгой лежал для ее хозяина цветок или записка с добрыми словами. Его дорожный чемодан был художественным произведением порядка, каждая лежащая в нем мелочь помечалась в незаметном месте. У него была потребность создавать вокруг себя некую согласованность, не противоречащую его гармоничности. Здесь приходит на ум сравнение с Индией, в которой имеются и чистые перед богом, и люди низких каст, неприкасаемые, которых никто не решится даже задеть локтем. Слой несогласованности, словно воздушная прослойка, был очень гонок, сквозь него чувствовалось тепло поэта, и все же этот слой надежно защищал его чистоту, его глубоко личное «я», как тонкая шкурка яблока защищает мягкость плода. Сберегалось самое ценное — свобода жизни. Ни один обеспеченный удачливый поэт, художник нашего времени не был так свободен, как Рильке, он ничем никогда себя не связывал. Он не имел никаких привычек, никаких адресов, он, собственно, не имел и отечества; так же охотно жил в Италии, как и во Франции и Австрии[5], и никто никогда не знал, где он сейчас находится. Почти всегда было случаем встретить его у какого-нибудь парижского букиниста, услышать дружелюбный смешок, пожать мягкую его руку в каком-нибудь венском обществе. И исчезал он так же неожиданно, как появлялся, а почитавшие, любившие его не спрашивали, где его можно найти, не искали, а ждали, когда он появится вновь. Но каждый раз для нас, его приверженцев, было моральным уроком, счастьем видеть его, разговаривать с ним. Подумайте только, какое огромное воспитательное значение имела для нас, его почитателей, возможность видеть большого поэта, который не отрезвлял нас, не лишал иллюзий, не суетился, не был деловитым и думал лишь о своей работе, а не о том влиянии, которое оказывает на людей, никогда не читал критику о себе, не давал интервью, не любил, чтобы на него глазели, он был участлив, дружелюбен и до последнего своего часа интересовался всем новым. Я слышал, как в кружке друзей он весь вечер вместо своих читал стихи молодого поэта, видел приготовленные им для подарка переписанные удивительным каллиграфическим почерком листы чужих произведений. И было трогательно наблюдать, с какой преданностью он подчинялся какому-нибудь поэту, например Полю Валери[6], как помогал ему переводами и разговаривал с ним, пяти десятилетний с пятидесятичетырехлетним, словно с непревзойденным мастером. Для него счастьем было восхищаться чем-нибудь или кем-нибудь, и потребность в этом чувстве он особенно испытывал в последние годы своей жизни. Разрешите мне не описывать страдания поэта во время войны и после нее, когда в кровожадном, жестоком, варварском мире он не мог создать вокруг себя столь необходимую ему тишину. Мне не забыть его смущение, когда я увидел его в военной форме[7]. Годы и годы после войны преодолевал он внутреннюю немоту, прежде чем снова смог писать стихи. Но это было совершенство «Дуинских элегий»[8].
Дамы и господа, я попытался в немногих словах рассказать вам об искусстве чистой жизни Рильке, поэта, не бывшего на виду, никогда не поднимавшего среди людей голоса, живое дыхание которого едва чувствовалось. Но никто не был нашему времени так необходим, как этот тихий человек, и лишь сейчас чувствует Германия, чувствует мир невозместимость его потери. Иногда народу кажется, что со смертью поэта умирает сама поэзия. Возможно, Англия пережила подобное, когда в одно десятилетие ушли Байрон, Шелли, Китс
