Раяд - [32]

А через полгода службы информация о том, что сын в Чечне, дошла и до Костиной мамы. Может, через Мякишева, а может, еще как. В общем, та сразу подняла крик и связалась с Разбириным. Последний вычислил местонахождение Кости и предложил тому перейти под крыло ФСБ, тем более опыт военной разведки у Кости уже кое-какой был. Костя подумал и согласился – карьера журналиста была пока еще в тумане, а тут конкретное предложение. Так и оказался в ФСБ.

Про отца же Костя все это время помнил и отчаянно выцарапывал любые сведения насчет его гибели. Но чем яростнее пытался навести ясность, тем чаще натыкался на туман.

Одни говорили, что Костиного отца взорвали чеченские боевики по наводке – мол, за какого-то своего командира мстили. Другие говорили, что взорвали свои же – Костин отец вроде приторговывал казенным обмундированием (по тем временам это считалось вполне нормальным бизнесом), кого-то «кинул», вот его и «убрали». Причем то ли свои (конкуренты), то ли чеченцы, непонятно. Были и такие, которые говорили, что он своими инспекциями сильно кому-то насолил, ну а дальше – война все спишет, как говорится. Единственное, что Костя выяснил наверняка, – это то, что отец погиб. Были найдены и именной пистолет отца, и его серебряный портсигар. Последний нашли у боевика, который купил его у другого боевика, утверждавшего, что снял его с трупа. Но тот «другой» и сам на тот момент стал трупом, так что допросить его насчет деталей было затруднительно. В общем, эту страницу Костя довольно быстро закрыл и больше к ней не возвращался.

Совсем другое дело – сама служба. Тут Косте потребовалось гораздо больше времени, чтобы понять, что к чему.

История Чечни и прочая культурологическая лабуда поначалу его не особо волновали. Он приехал туда, как он думал, наводить порядок, приехал с устоявшимся набором стереотипов и вникать в тонкости не собирался. Все изменилось, когда Мякишев определил его в разведку. Тогда разведка представляла собой довольно жалкое зрелище: правая рука не знала, что делает левая, разведывательная техника в нужных объемах либо отсутствовала, либо безнадежно устарела, а пришедшие профессионалы пытались приладить афганский опыт к чеченским реалиям и терпели неудачи. Так что Косте приходилось рассчитывать на собственные мозги и силы. Обладавший почти звериным чутьем на опасность, он быстро стал для остальных солдат чем-то вроде талисмана, а такой статус на войне, где нет никаких правил и законов, повыше многих громких званий. Статус этот, впрочем, имел и оборотную сторону. Его удачливостью часто пользовались, посылая с разведгруппой в труднодоступные районы, и не ожидали ничего, кроме положительного результата. Костя принимал это как должное: в конце концов, война – штука непредсказуемая: можно бродить под носом у боевиков и ничего, а можно месяцами не покидать расположение части, а потом выехать на пару часов за новым снаряжением и схлопотать пулю. «Чехи» ему не то чтобы не нравились, а просто не вызывали никаких эмоций. Для особой любви причин не было, ясен пень, а для бездумной животной злости Костя был слишком рассудителен. В душе он понимал, что тому, кто зол и недалек, воевать в чем-то проще – однозначность экономит душевные силы. Убили боевого товарища – мочи всех подряд. А что этот боевой товарищ на гражданке мог запросто тебя за дорогие наручные часы в темном переулке порешить – это в расчет не принималось. Со мной заодно воюет – значит, товарищ. Это мучило Костю. Ему претило боевое братство по факту. Сколько раз он видел этих братьев по оружию обкурившимися до потери пульса или блюющими от перебора спиртного у колес БТРа, столько раз ему становилось тошно от мысли, что кто-то из них завтра будет хлопать Костю по спине, приговаривая: «Ты ж брат мне, бля!», а Костя будет кисло улыбаться в ответ, не решаясь высказать все, что думает по поводу этого родства. Блядская интеллигентность! Но на войне нельзя быть самому по себе – Рэмбо здесь не выживают. И потому, слава богу, были и другие – те, кому Костя мог доверить свою жизнь и при этом не обливать их униформу слезами благодарности на следующий день. Этих других было немного, и все они, как правило, были такими же молчунами, как и он сам. Они не лезли с братскими объятиями после первого глотка водки – делали свое дело, и всё. Возможно, они тоже не задавали себе лишних вопросов, но не потому, что у них они не возникали, а потому что так им было легче. Когда убивали их, становилось тошно до одурения. Несправедливость казалась особенно горькой. Но это были свои. Русские. Среди них Костя, по крайней мере, мог провести дифференциацию. С «чехами» было сложнее. Хотя с ними тоже приходилось вступать в контакт, а стало быть, и проникать в их психологию. Те, кто помоложе, были горячими, импульсивными, непримиримыми. Те, кто повзрослее, – осторожными, холодными, злопамятными. Те, кто постарше, – рассудительными, спокойными, но как будто себе на уме. Конечно, это так, поверхностно. Тем более что любая молодость тяготеет к импульсивности, любая зрелость к сдержанности и осторожности, а любая старость к спокойствию и замкнутости. Но у «чехов» это все было как будто под увеличительным стеклом. Если эмоционален, то до потери контроля, если осторожен, то до хитрости, если замкнут, то до отрешенности. Все, от мала до велика, твердили о традициях. Все, от мала до велика, имели оружие. Все «через губу» говорили о русских. «Через губу» – это в лучшем случае.