Рай в шалаше - [46]

Таня слушала шефа, как слушала в детстве тетю Капу, — веря каждому слову. И шеф, совсем как тетя Капа, оживал от собственных рассказов, поблекшие, слезящиеся глаза его становились голубыми, стриженные под бобрик седые волосы воинственно топорщились дыбом, откуда-то из небытия выплывала большая, уверенная в себе челюсть, скошенная десятилетиями бед и унижений.

Кухня, пеленки, первые Петькины слова, Валентиновы первые существенные успехи в работе, ожидание квартиры — все это занимало Таню, но не меньше увлекал ее собственный начинавший складываться мир — интересов, привязанностей, антипатий. Она определялась в науке в те годы. Мир расплывчатых категорий и понятий, куда все больше уходила Таня, был катастрофически чужд мужу, однако Таню не оставляла надежда, что со временем он поймет и примет. Ведь он так понимал все, что касалось быта, внимания к ней, любой мелочи, относившейся к ее здоровью. Ей вспоминались вроде бы мелочи. Как должен был родиться Петька. Как Валентин объездил весь город в поисках бумажных пеленок, закупив тысячу штук. Финские пачки заняли полкомнаты — свекровь поджала губы, смиряясь с непорядком. И голос его, когда он позвонил ей в роддом на следующий день после рождения Пети: «Танюша, ты?»

И, пустая, легкая, непривычно невесомая, услышав всхлипывающую паузу, она не сразу догадалась, что он плачет.

Телефон стоял в самом конце коридора, огромный фикус заслонял окно, сквозь зеленые листья сыпал неслышный снег.

— Таня, Таня! — бормотал муж и, не справившись с собой и стыдясь этого, повесил трубку.

А так хотелось ему все рассказать — так долог был путь до конца коридора.

...Давно себя не помня, ощущая себя куском страдающего мяса, потерявшего облик человеческий, она металась уже двое суток, охрипнув от напряжения борьбы, совершавшейся независимо от нее ниже поясницы. «Что ты, девка, пищишь? — раздражалась нянечка. — В голос кричи, дура, помрешь — не заметят». Таня начала кричать, но и крик не помогал.

А когда все кончилось, за окном шел снег, редкий, медлительный, над крышей соседнего дома пробивалось бледное солнце, на секунду Таня куда-то провалилась, муж склонился над ней низко-низко, глаза в глаза. «Мальчик», — сказал муж почему-то женским голосом. «Женщина, да очнитесь, у вас мальчик», — тормошила ее акушерка, Петьку уже успели унести. Солнце поднялось над домом, освещая огромную белую комнату, отблескивая на потолке зайчиками хирургических инструментов, разложенных на столике рядом (неужели ими что-то делали?). Солнце подсвечивало розовое тело женщины, лежавшей, опираясь на локоть, на соседнем столе. Розовая женщина излучала сияние, светилось ее лицо, светилось тело — такой меры одухотворенности Таня не видела с тех пор не только в жизни — в живописи никогда. Вспоминая ее потом много раз, Таня думала о том, что вся тысячелетняя история искусств, в сущности, чисто мужское занятие, ни одному художнику-мужчине не удалось до сих пор запечатлеть женщину в эти первые минуты, и то, что случайно подсмотрела Таня, никогда не станет достоянием всечеловеческим, хотя чудо, творившееся в тихости январского полдня, творилось на земле миллиарды раз и творится среди людей непрерывно. Часа через два она подробно разглядела женщину, родившую одновременно с ней: они попали в одну палату. Косая, с припухшими веками, с привычно озлобленным лицом, она жадно хлебала суп на соседней с Таней койке. Изъяснялась она только матом.

...Когда Таня, вернувшись домой, пыталась пересказать мужу свои впечатления, Валентин отмахнулся: он был занят делом — «стерилизовал среду» вокруг Петьки. Он взял тогда отпуск и сам взвешивал сына до кормленая и после. Он составил «График потребления грудного молока Денисовым Петром Валентиновичем» и, если Петька не набирал средненедельную норму, сам волок объемистый куль одеял в детскую поликлинику, Таня едва поспевала за своей семьей. В поликлинике Валентин сам освобождал Петра Валентиновича от вороха разноцветных пеленок, сам разговаривал с врачом. Таня же, входя в кабинет, жалась к стенке, стараясь занимать как можно меньше места — Денисовых получалось слишком много.

...Лишь много времени спустя Таня догадалась, что Денисов невольно обеднил для нее эти первые, самые счастливые месяцы материнства: помогая Тане, он не дал ей насладиться, как это ни глупо звучит, трудностями. Оттесняя, отстраняя ее в самые решительные моменты, он не помогал ей приобретать опыт материнства — ловкие руки прирожденного экспериментатора делали все быстрее ее женских рук, так казалось Денисову, и Таня с покорностью этот порядок приняла, что во многом помешало ей потом в налаживании отношений с Петькой: в первые годы жизни он подчинялся только отцу...

Слишком многое в те первые младенческие Петькины месяцы зависело не от Тани — и режим питания, и сон, и категорический запрет приближаться к плачущему мальчишке с тем, чтобы его успокоить, и запрет подходить к нему ночью — в крайнем случае подходил сам отец. Правда, благодаря всем этим мерам Петька быстро научился не капризничать по ночам, и подходить к нему просто не было нужды, но Таню годами потом точила мысль, что они недодали ему нежности и ласки, что казарменный режим вещь удобная, но вот полезная ли для ребенка, неизвестно. И потом, опять-таки много времени спустя, Таня сообразила, что, в сущности, Денисов воспитывал Петьку по тому режиму, в котором рос у матери сам и который так не нравился ему, будучи на него направленным. Но главным все-таки было вроде бы освобождение, а по сути отстранение Тани от мальчишки в те часы, когда отец был свободен. Даже радости общения в детской поликлинике Тане не дано было испытать в полной мере. Особый, так называемый грудниковый день в поликлинике вызывал у Тани прилив вдохновения. Многочисленные коляски у входа, детский плач, слышный еще с лестницы, и ребята на руках у мам, бабушек, пап — в пеленках, ползунках, запакованные в одеяла, распакованные до голых ножек, беззубые, улыбающиеся, плачущие... И ревнивый огляд друг друга юных мам — спортивно-подтянутых, словно ничего и не было вовсе, никаких родов, и простоволосых, в ситцевых халатах; с тщательно нарисованной косметикой на лицах и распустех с несошедшими желтыми родовыми пятнами... целый мир открывался Тане на пороге поликлиники в грудниковый день. И в тепле нагретого дома, в тепле любви, не тронутой пока ни одним разочарованием, где каждый ребенок по-своему хорош, но твой, это же очевидно, самый лучший, шли захватывающе важные разговоры — о молоке, прикорме, о сне, о том, как набирает вес. Тысячи подробностей, казалось бы таких интимных, но таких похожих, тысячи семейных проблем, в каждой семье своих, но тоже похожих... Таня обретала силы в эти дни, она слушала советы, вникала в наставления старух, а Денисов, глядя на нее, раздражался Таниной общительностью и ворчал, что Таня опростилась, обабилась, и старался, быстро поговорив с врачом, увести ее возможно скорее. Районный детский врач Тамара Ивановна обожала Денисова и в ответственных случаях разговаривала только с отцом — так поставил дело Валентин. Однажды вместо мужа с Таней пошла в поликлинику свекровь, и было то же — холодок отчуждения, отдельность, незаметное старание отделить Петьку как можно дальше от других детей. Это было, по-видимому, их общее семейное свойство, с ним было невозможно бороться, но и смириться с ним тоже не было сил.