Рай в шалаше - [43]

Итак, военная психология — это

человек, который стреляет,

человек, в которого стреляют, бросают бомбы, осыпают треснувшие стены,

человек и оружие (это раздел инженерной психологии),

человек и офицер (это раздел социальной психологии),

человек действия

в условиях, которые одни считают патологией истории, другие нормой истории, третьи... третьи действуют.

Действуют в кабине бомбардировщика, не подозревая, что они — объекты инженерно-психологического анализа, дрожат от ужаса, не подозревая о существовании психологии эмоций, идут вперед,

твердо

помня,

помня,

помня

или не помня ничего? (Вопрос, который всегда меня мучил.)

Но возьмите, пожалуйста, нет, не учебники, а Бернарда Шоу и прочтите, пожалуйста (сейчас вы улыбнетесь с облегчением, лентяйка, и я это увижу, уже увидел), самую короткую его пьесу «Человек судьбы» и не самую, но все же очень забавную «Шоколадный солдатик». Шоу все и объяснил:

Что такое хитрость,

слабость,

храбрость,

честолюбие,

уверенность в себе,

военный профессионализм,

надежда.

Из этих семи признаков, так получается по моей первой, самой приблизительной семантике, слагается... нет, не военная психология, а психология военного. А вот способность страдать и оставаться верным до конца — это, по Бернарду Шоу, необходимое качество священнослужителя — противопоставленное! — веселой храбрости толкового военного (но это уже другая пьеса — чтите «Ученик дьявола»).

У Шоу — излет XIX века, о XX — в следующий раз.

...Не сердитесь на меня за невинный розыгрыш. Видите, как при желании легко составляются семантики. Опубликованные, они входят в круг чтения, в их серьезность верят, их начинают цитировать, а за ними не стоит ничего, кроме стремления участвовать в процессе так называемой научной деятельности. Учитесь всерьез относиться к занятиям наукой и поискам Истины.

Всегда Ваш  К о с т я».

Почему она заинтересовалась тогда военной психологией? Ах, да, у них было сообщение какого-то заезжего докладчика, любопытные факты, и никакой теории. Тогда она решила спросить о теориях у неспециалиста — Константин Дмитриевич ее проучил.

«Два тезиса, которые выдвигает одна весьма почтенная лаборатория в лице своего руководителя.

«Человек откроется науке через 200 лет».

«Развиваться, оставаясь собой».

Об этом вы спрашиваете меня.

1. 200 лет — это произвольно, это значит одно — не сейчас, не завтра, не при нас. Проще; наука нашего поколения еще не сможет сказать нам о человеке главное.

Верно ли это?

Верно, но только потому, что мы не знаем, ЧТО мы хотим узнать. Сегодня наука о человеке — это тысяча «не знаю» и соответственно тысяча «хочу знать почему...» (или — как, или — что...). Поиск ответов на тысячу тысяч вопросов может занять и 300 лет, и 500. Но из миллионов ответов человек не сложится. Сейчас задача не в том, чтобы искать ответы, а в том, чтобы найти вопрос. «Правильно сформулировать проблему», (Пример: вся общая теория относительности возникла как логичный ответ на вопрос, который до Эйнштейна, строго говоря, никто и не задавал.) Этого до сих пор многие талантливые экспериментаторы не поняли.

Что мы хотим узнать? Что такое человек? Это не формулировка проблемы. Это тысяча тысяч вопросов.

2. И все же интуитивно, внелогично, внеэкспериментально все большее число исследователей улавливают, где оно лежит — главное. Это видно из второго весьма популярного ныне тезиса, того, где «развиваясь», где «самим собой».

От чего зависит эта странная способность людей оставаться в чем-то главном такими же в явно меняющемся мире? Нет, это еще не формулировка проблемы, куда там. Ее пока никто не в силах правильно сформулировать. И все же. Что изменилось в человеке за тысячи лет (не двести, не пятьсот, не тысячу — тысячи), которые прошли с тех пор, как (я хотел в доказательство приводить цитаты: у вас еще осталась университетская доверчивость к высказываниям великих людей, но не в них суть) — с тех пор, как человек ощутил надежду, тревогу, любовь, отчаяние, с тех пор, как ему стало смешно и грустно, с тех пор, как он стал насмешлив и застенчив? Я не говорю уже о подлости, верности и стыде. Изменились поводы к тому чтобы. Изменились ситуации, в которых он. Но не изменились ни он, ни его «смешно», ни его «не могу», ни его «ну и пусть». Все это явным образом осталось. И трудно представить, в какую сторону это могло бы эволюционировать, как это могло бы меняться, куда.

То, что действительно изменялось и катастрофически быстро изменяется на наших глазах, — это способ перехода от незнания к знанию. «Знание» при этом — не абсолютное благо.

...3.40 утра, добросовестно стараюсь думать о том, о чем вы меня попросили, Но еще больше я... не подберу слова, скрываю слово — от себя? от вас? — думаю о том, о чем вы вовсе меня не просили. Попросите когда-нибудь?

На чем я остановился? «Опасное знание». В общем, всякое знание может стать опасным.

Я допишу завтра. Или послезавтра. Словом, когда потянет к бумаге, когда... когда не увижу вас так явственно и близко, как сейчас.

Вы меня помните. К о с т я».

...Пачка его писем, привезенных из Москвы, лежала у нее под подушкой.

3

Возвратившись от повара, веселого говорливого старика, отругавшего Таню за лишнюю суету: «Зачем было к Ашоту ходить? Вай! Если гость из Москвы, достали бы форель, зачем наш дом позорить», и, выпив с ним традиционную чашку кофе, знак расположения, которым удостаивались избранные, возвратившись наконец, Таня застала все тот же разговор, и девицы сидели в тех же позах, и Константин Дмитриевич так же сиротливо жался к стенке.