Рай в шалаше - [41]

Очень скоро зрительный зал принял заявление бывшего чемпиона к сведению — Таня без страха разгуливала по всему полуострову.

...В то утро дядя Ашот дал ей две большие рыбины и наотрез отказался от денег. Конечно же следовало пригласить дядю Ашота в гости: день надвигался пустой и душный, моторы на всех лодках работали исправно, ему некого было ругать и не с кем беседовать: никто не приехал из Еревана, дядя Ашот заметно томился отсутствием общения, но как их объединить с Константином Дмитриевичем?

Она тогда мало знала своего профессора и не догадывалась, что такой дядя Ашот для него именины сердца: скорее художественная литература, нежели живой одинокий старик.

2

Когда Таня вернулась, две малознакомые девушки из их дома сидели на ее кровати. Константин Дмитриевич читал им стихи.

— Еще, еще! Почитайте еще!

— Хорошо. Катулл. «Послание другу».

На Танин приход гостьи не обратили внимания: некогда было отвлекаться. В Танино отсутствие Цветков, видимо, вышел на общий балкон, с ним заговорили, расспросили и вот успели договориться до Катулла. Предполагалось, видимо, что гостьи знают латынь: он читал сначала по-латыни, потом по-русски. По-русски же в нескольких переводах, последний был его собственным. Увидев Таню, Константин Дмитриевич смешался, и покраснел, и запнулся, и поспешно отвел глаза в сторону. И она выглядела подходяще: растрепанная, голоногая, с двумя скользкими рыбами под мышкой. Таня снова оставила Цветкова и пошла на кухню договориться с поваром, как приготовить рыбу.

Приезд ленинградского профессора был для Тани полной неожиданностью. Чем больше проходило времени со дня их знакомства, тем больше воспринимала она его лишь в качестве Очень Умного Человека. Именно так относились к нему и его имени в науке все ее коллеги, даже шеф, даже ниспровергатель всех и всяческих авторитетов Виктор. Она взирала на Цветкова снизу вверх — дурочка, которой неимоверно повезло: выдающийся человек разглядел в ней то, о чем она в себе не догадывалась. Он был на много лет старше ее, он был старый почти, по ее представлениям. И этот старший, почти старый, почти гений, советовался с ней, писал ей из своего Ленинграда письма, одним словом, делился, как любила говорить тетя Капа. Таня захватила с собой на Севан стопку его писем: прятать на время отъезда унизительно, а чтобы Валя изучал их в Москве в ее отсутствие (он относился к появлению профессора в Таниной жизни с настороженной иронией) — это уже предательство по отношению к Константину Дмитриевичу.

Таня запоминала письма Цветкова наизусть, не вникая в смысл и назначение отдельных фраз: некогда было вникать, слишком быстро неслась жизнь, весь мир воспринимала она тогда нераздельно, ничего, кроме опыта радости, не получила она еще к своим двадцати шести годам. Ленинградские письма, длинные конверты с прекрасными марками специально для Петьки, шли в ряду все той же радости, появляясь как бы сами собой. Она не почувствовала, что они несут в себе совсем иное настроение, да и не могла почувствовать: Таня была настроена только на счастье.

«Четыре часа — утра или ночи? Антициклон, полнолуние, нет снега, холод, земля, как камень, и совершенно неподвижный воздух. В форточке поспешно мерцает зеленая звезда. Пришел кот, мурлычет, доволен, что не сплю. Много думаю о фенестрации (на кафедре считают это новой точкой зрения, чуть ли не открытием. Но не время заниматься сомнительными открытиями).

Снова ночь. Читаю. Наливкин «Ураганы, бури, смерчи» — чарующая книга. Умиляюсь смерчам. Великолепно написано, любовно и, следовательно, наивно. Канзас, смерч, все прячутся, приезжий сельхозрабочий, пренебрегая, глазеет. Унесен смерчем, был найден «с головы до ног вымазанным илом и, согласно его утверждению, более умным».

Пожалуйста, Таня, помните меня.

Всегда Ваш  К о с т я».

Таня не знала, что отвечать, звонила ему в Ленинград, конфузясь болтала чепуху и через несколько дней, в ответ на телефонный звонок, получала письмо, которое снова приводило ее в растерянность. Письма всегда были без обращения и всегда начинались неожиданно, например так:

«— А теперь попросим сказать несколько слов Татьяну Николаевну...

Татьяна Николаевна смотрит на Каплера. Смотрит на Козинцева. Смущенно улыбается.

— Знаете, это было бы публичным объяснением в любви. Работа с таким замечательным мастером, с таким человеком.

Теперь улыбаются и Каплер и Козинцев. А я выключаю телевизор. Синевато гаснет «Кинопанорама». Нет, Таня, это были не вы. Холодное злое лицо, почти маска от вынужденной улыбки, одна лишь оболочка, зато ваше имя. И потому я увидел вас. И жена это заметила. Телевизор — это ей мешает. Ей мешает многое. Ей мешаете вы.

Нет, ваш звонок ей не помешал. В командировку в Свердловск? Зачем? Не нужно вам никуда ездить одной.

— А теперь попросим сказать несколько слов Татьяну Николаевну Денисову...

— Константин Дмитриевич, я уезжаю. Спасибо за последнее письмо.

— Ну что вы, Таня.

— Константин Дмитриевич, вы слишком хороший человек.

— Нет, не слишком.

Таня, я правда не слишком хороший человек. Вы даже не догадываетесь, насколько. Но об этом когда-нибудь после. Если это «когда-нибудь» будет.