Равнодушные - [78]

Глава двадцать вторая

— Кушать подано! — доложил лакей во фраке и белых нитяных перчатках.

Все перешли в столовую.

Там уже были обе сестры и бонна немка с Леночкой.

Никодимцев поздоровался и с Тиной с тою же ласковой сердечностью, с какою отнесся и к родителям, перенося частицу своей любви к Инне и на ее близких.

Он пожал руку бонне и с особенной лаской поцеловал ручку Леночки, давно уже бывшей доброю приятельницей «дяди Никодима», как перекрестила его фамилию девочка, подкупленная игрушками, которые он привозил ей, и сказками, которые ей иногда рассказывал.

И Инна Николаевна с радостью подумала теперь об этой дружбе, уверенная, что Никодимцев не будет дурным вотчимом и не станет ревновать, в лице этой девочки, к прошлому.

Да и вдобавок она нисколько не напоминала отца.

Хорошенькая, с такими же пепельными волосами— и большими серыми глазами, как у матери, она поразительно походила на Инну Николаевну. Даже в улыбке было что-то похожее.

— А ведь прелестная внучка у меня, Григорий Александрович… Милости просим закусить. Какой прикажете? Казенной, померанцевой, аллашу, зубровки?

— Померанцевой попрошу.

— И я изредка себе ее разрешаю… Доктора запретили! — сочинил, по обыкновению, Николай Иванович, скрывая истинную причину своей тренировки, наливая две рюмки.

Они чокнулись. Козельский порекомендовал гостю свежую икру.

— Кажется, недурна? — проговорил он с тайным удовольствием человека, любившего, чтобы у него все было изысканное и лучшее.

Недаром же он велел прислать ее из одной из Милютиных лавок, где часто ел устрицы и был постоянным покупателем «его» икры — и заплатил десять рублей за два фунта.

— Превосходная! — ответил Никодимцев, бывший в таком настроении, что мог сегодня находить все превосходным.

И он отошел от стола, чтоб дать место Тине.

У Тины загорелись глаза, ее бойкие вызывающие глаза, и раздувались ноздри при виде разнообразных закусок, бывших сегодня по случаю приглашения к обеду Никодимцева.

Не спеша и, видимо, привычным движением своей белой красивой руки в кольцах взяла она тонкогорлую бутылку с рябиновкой, налила рюмку до краев и, наложивши полную тарелочку свежей икры, выпила водку одним глотком не хуже мужчины, привыкшего пить, и, не поморщившись, принялась закусывать с наслаждением, напоминающим что-то плотоядное.

Никто не обратил на это внимания, кроме Никодимцева. Домашние давно уж привыкли к тому, что Тина перед обедом пила маленькую рюмку рябиновки, и хоть это и оскорбляло главным образом изящные вкусы отца, находившего, что женщинам прилично только пить немного шампанского, тем не менее Тина в конце концов приучила своих, объясняя им, что пьет для здоровья. Ей это полезно, доктор один говорил.

«Неужели и Инна так же умело пьет водку!» — с ужасом подумал Никодимцев, когда Инна Николаевна подошла к столику.

У него отлегло от сердца: Инна не последовала примеру сестры.

Но она заметила его удивленный взгляд, брошенный на Тину, и вспомнила, что еще недавно и она сама, случалось, пила за закусками на ресторанных обедах и ужинах рюмку-другую рябиновки, пила, не чувствуя ни малейшего удовольствия, а так, ради возбуждения и из-за того, что ее упрашивали мужчины, и из-за того, что другие дамы пили. Вспомнила Инна и о том, что в числе многих клевет, распускаемых про нее, была и клевета насчет того, что она пьет до двенадцати рюмок коньяку и по бутылке шампанского.

При этих быстро пронесшихся в ее голове воспоминаниях она с ужасом подумала: «Неужели это все было?»

Но как далека она от этого теперь!

И Инна Николаевна взглянула на Никодимцева и, встретивши его встревоженный взгляд, почувствовала в нем и любовь, и понимание, и защиту. Тень сбежала с ее лица, и она улыбнулась.

Тотчас же улыбнулся и Никодимцев, давно уж понимавший, что Инна владеет его настроением.

Обед, заказанный самим Николаем Ивановичем, был превосходный и вина тонкие.

Но Козельский не без сожаления видел, что Никодимцев ел мало, как-то небрежно, видимо не оценивая по достоинству ни супа, ни пирожков, ни форели с какой-то особенной подливкой, секрет которой сообщил Николаю Ивановичу француз-повар одного модною ресторана, ни вымоченного в мадере филе. И не пил ничего.

«Совсем влюблен, как юнкер!» — подумал Козельский, умевший как-то отдавать равную дань и любви и кулинарным прелестям.

— Инна! Хоть бы ты предложила Григорию Александровичу рейнвейну. Оно, кажется, ничего себе…

— Я предлагала — не хочет…

— Нехорошо угощаешь, Инна… Ты налей.

И Никодимцев подставил свою рюмку, чтоб сделать удовольствие Козельскому.

— И себе налей, Инна, рейнвейну… А Тиночка сама о себе позаботится! — проговорил, смеясь, Козельский.

Действительно, молодая девушка о себе заботилась. Она и ела, как настоящий гурман, и уже пила вторую рюмку иоганнисбергера, смакуя его с видом знатока.

Никодимцев только про себя удивлялся, взглядывая порой на ее слегка закрасневшееся от еды и вина, самоуверенное и вызывающее личико.

«Как не похожи две сестры!» — думал он.

— Ты прав, папа. Я о себе позабочусь! — спокойно ответила Тина отцу и прибавила: — А рейнвейн хороший!

И повела равнодушным взглядом на Никодимцева, точно желая им сказать: