Ратное счастье - [26]

А штабники небось наяву зачитываются!— вырвалось у меня с досадой. — И это называется: «Все для переднего края»!

Ладно, не ворчи,— усмехнулся доселе молчавший комбат Бессонов. — Как-нибудь переживем.

В тот же вечер я придумала для себя занятие. Решила кое-что записать о последнем бое, а также свои первые впечатления о своей новой должности, на новом месте. Вообще-то вести дневники людям переднего края не только не рекомендовалось, но едва ли не запрещалось. Не приказом, а так — по неписаному обычаю. И мера эта была вполне разумной: любой из нас раненым может попасть в плен, и тогда враг не преминет воспользоваться записями. Но что делать? Я с самого раннего детства была приучена к дневнику. А, детство мое отнюдь не было розовым. Мой покойный дедушка, лаская меня, частенько вздыхал: «При живых родителях сирота...» И это было верно. Отца, бросившего семью, я не помнила. А мать не могла уделить мне даже самого необходимого внимания. Она — старший агроном района — почти не бывала дома: все в колхозах. А если и вернется домой на день-другой, я все равно ее почти не видела: ухожу в школу,— она еще спит; прихожу домой — мама на работе; приходит— я уже сплю. Она меня воспитывала «в письменном виде». Это придумал дедушка, научив меня писать и читать в пятилетнем возрасте. Под дневник он разлиновал толстую амбарную книгу с широкими полями, и я каждый день перед мамой отчитывалась. Сначала под дедову диктовку, потом сама. «Получила оч. хор. по чистописанию. По рисованию — поср. Ни с кем не ссорилась. Дедушку слушалась. Сходила бабушке за солью. Котят не трогала». Да так и втянулась. Дневник мой мама просматривала не каждый день — по возможности — и писала на полях замечания и наставления. Я и на фронте, в медсанбате, вела записи через пятое на десятое. Свой первый и самый, вероятно, наивный военный дневник утратила самым прозаическим образом: он в окружении пошел на «козьи ножки» для моих курящих однополчан...

Потом был перерыв: в госпитале записывать было нечего, на курсах младших лейтенантов времени не хватало.

Дневник я возобновила в Сибирской дивизии. И наверное, была недостаточно осторожна: кто-то подсмотрел и проболтался. В землянку ко мне пожаловал оперуполномоченный контрразведки «Смерш» нашего полка капитан Неличко и почти ласково потребовал:

— Дневничок! — И, увидев мое явное смущение, оправдывающе развел руками:—Понимаю. Но и ты

пойми: служба...

Я же смутилась не от обиды и вовсе не оттого, что в дневнике были какие-то недозволенные или интимные записи, хотя в любом случае этот документ не предназначен для посторонних глаз.

Я сгорала от стыда только по одной причине! в дневнике были стихи моего собственного сочинения, которые я никому и никогда не показывала, боясь насмешек и не будучи уверена, что они чего-то стоят. И велико же было мое удивление, когда капитан Величко, появившись через три дня у нас в траншее, вдруг вытащил из планшетки мою коричневую тетрадь и начал читать вслух у дзота деда Бахвалова мой стих «Встреча». Его я считала лучшим. И он был мне очень дорог: я его написала в июле сорок второго года еще в своей первой дивизии и посвятила молодому комбату Федоренко из соседнего полка. У нас с ним было всего два свидания на ходу. И все: не дожил до своей двадцать третьей весны... Был убит подо Ржевом...

Загорелый, ясноглазый —

Парень дерзкий! Вот такой

Он ворвался в сердце сразу

На дороге фронтовой...

А на той дороге — жарко!..

Кто не видел — не поймет. "

Там такая перепалка:

«Сабантуй»— наоборот.

На дороге лязг и скрежет,

На дороге — дым и пыль.

На дороге — «пробка» держит.

Над дорогою — «костыль».

И в такой неразберихе

(Оглянись! Ну позови...)

Сердце бьется, как от лиха,

От нечаянной любви...

Но маршрут уже намечен,

Отдан боевой приказ.

И сегодня ж — в этот вечер

Прямо с марша — снова в ад.

Соловьиные рассветы

Далеки. А рядом — враг!

До любви — как до планеты,

А до смерти — только шаг!..

Мои солдаты-пулеметчики, выслушав, • зааплодировали. А дед Бахвалов даже умилился:

Ну и складно ж, мазурики, заворочено!

Могу назвать автора,— сказал контрразведчик, но, уловив мой умоляющий взгляд, не назвал.

Потом с глазу на глаз в моей землянке славный капитан Величко сказал: «А ты, однако, молодец. Ничего такого, что не дозволено, не записываешь. Если уж так тянет — пиши, пожалуй..А лучше — только стихи».

Но дневник мне он в тот раз не возвратил, сказав, что еще раз хочет перечитать стихи.

И я поверила: капитан Величко стихи любил. И вообще он был приятный дядька. Тихо и незаметно делал свое дело и никому не мешал. Офицеров не дергал— никого к себе не вызывал, сам приходил на передний край. Усядется на корточки прямо в траншее и завывает, как артист:

— ...Бессмертная, тебя я поздно встретил!..

Мы слушаем, а пули над траншеей «взик-взик»! А потом меня ранило. Так дневник и остался в полку.

И вот я сижу над раскрытым полевым блокнотом и не знаю, с чего начать. Отвыкла, К тому же о минувшем сражении трудно не только писать, но даже и рассказывать. Переживания в бою мгновенны, текучи. Это целый комплекс почти неуловимых ощущений, которые каждым воспринимаются по-своему. Даже бывалый боец не может сразу вспомнить, что было вначале, а что потом. Вспоминаются отдельные моменты боя, разорванные эпизоды, не выстраиваясь в строгой последовательности...