Растоптанные жизни - [2]

Ещё и сейчас в моих ушах звучит её тихий нежный голос, когда она мне что-нибудь рассказывала на ночь или на прогулках.

А сколько радости мне приносили те редкие дни, когда мама, взявши меня за руку, вела в кондитерскую (за то, что я была «хорошая девочка») и угощала разными лакомствами, никогда не забывая при этом купить отдельную коробочку сластей для моих подруг или для бедных.

Вся мамина фигура с её плавной походкой, изящными руками, красивой причёской и необыкновенной улыбкой до сих пор мне видится, как прекрасная скульптура, которая где-то, когда-то разбилась и от неё даже обломков не осталось.

Я совершенно ясно помню в моём детстве эпизод, с которого началась моя «трудовая» жизнь.

Мне было четыре года, когда я, вместе с другими детьми, во дворе нашего дома увлечённо прыгала через верёвочку, а мама сидела у окна, подложив под локоть маленькую подушечку, и наблюдала за нами.

В это время во двор вошла молодая женщина и внимательно начала рассматривать нас — прыгающих детей.

Скоро её взгляд остановился на мне. Затем она подошла ближе и спросила, как меня зовут. Я ответила: «Любаша» — так меня называла мама.

«Ты очень красиво прыгаешь, кто тебя этому научил?» Я не успела ответить, она продолжала: «Хочешь учиться в балетной студии?»

Я не поняла толком, что это значит, но ответила, что хочу.

Она попросила меня проводить её к моей маме, но мама уже сама спускалась к нам по лестнице, озарённая своей прелестной добрейшей улыбкой.

Я осталась во дворе, а они пошли в дом.

Немного спустя они вышли, мама позвала меня, и мы поднялись на пятый этаж нашего же дома. Здесь жила наша новая знакомая.

Мы вошли в большую пустую комнату — только в одном углу стоял рояль, у стен были приделаны палки, и одна стена была совсем зеркальная.

Из большой комнаты мы перешли в густо меблированную комнату, похожую на спальню, и там моя мама долго беседовала с этой молодой женщиной. Старенькая бабушка нам принесла чай и с улыбкой мне сказала, что её зовут Филарета Мелентьевна. Я очень смеялась и думала, что она шутит, что на самом деле таких имён не бывает.

На следующий день мама мне сшила лёгкие туфельки из полотна, коротенькое беленькое платьице с клёшной юбочкой и сказала, что косички надо подобрать и завязать бантиком — «так велела учительница».

Это была первая учительница в моей жизни — Зина Иеронимовна Ясинская. Месяца за три до нашего знакомства она приехала с матерью (это её звали Филарета Мелентьевна) и с сыном Игорем из Харькова, где она жила до своего развода с мужем (о чём я узнала, конечно, значительно позже).

Ученица Айседоры Дункан, Ясинская была прекрасным педагогом, безумно любила детей и очень серьёзно, профессионально занималась с нами.

Она открыла свою студию, собрав шесть маленьких девочек, но с каждой неделей количество детей увеличивалось, и впоследствии эта студия стала государственной, и назвали её «Искра».

Наша форма была — красные хитончики, красные бантики на голове и белые туфельки.

Мой первый танец назывался «Росинки».

Три раза в неделю мамы нас водили на занятия. Во время урока они сидели в комнате, где мы раздевались, и тихо беседовали. Когда кончался урок и мы делали прощальный реверанс Зине Иеронимовне, нам казалось, что урока и не было, так не хотелось уходить.

«Искра» с большим успехом выступала во всех киевских театрах и быстро завоевала себе авторитет и популярность, но, к сожалению, организовав эту прекрасную студию, Зина Иеронимовна скоропостижно умерла от менингита, когда ей было тридцать лет, то есть после нашего четырёхлетнего обучения.

Киевская балетная студия

В те годы в Киевском оперном театре была студия классического балета под управлением Ростислава Владимировича Захарова.

Узнав о том, что «Искра» осиротела, он собрал всех нас, проэкзаменовал и отобрал в свою студию десять девочек, в том числе и меня.

Захаров был строгим и взыскательным педагогом, он предъявлял к своим ученикам высокие требования, заставляя их много и серьёзно работать.

Маленького роста, с очень густыми бровями, всегда сосредоточенный, подвижной и изящный, он на уроках отдавал всего себя своим ученикам, ню при любой ошибке бил нас по ногам резиновой палкой.

Однако дети его любили, и после уроков он с нами смеялся, шутил и был совершенно другим человеком.

Постепенно наша семья стала распадаться. Старшие сёстры повыходили замуж, и одна из них уехала в Москву, где жил мой старший брат.

В 1926 году нас постигло большое горе: умерла моя семнадцатилетняя сестра и вскоре после неё — брат, двадцати одного года. Остались мы в Киеве с мамой одни.

Этот период моей жизни запомнился мне как нечто особенное: моя бедная мама, при которой осталась одна я, с особым жаром старалась мне внушать всё, что только могла, о жизни, о людях, о школе.

Особенно мне помнится, как она меня наставляла в том, чтоб я никогда никому не жаловалась, если мне тяжело, чтобы никому не рассказывала о своих жизненных трудностях: «Люди не любят жалких людей». Это её наставление я запомнила навсегда.

Я танцевала в Киевском оперном театре, в то же время училась в школе, и годы шли…

В 1932 году Захаров уехал в Москву, в Большой театр.