Рассвет в декабре - [38]

Теперь по утрам, когда он просыпался, ему казалось, он слышит пробудившееся жужжание какой-то работы, возобновившейся в его опустошенном голодом, изнуренном организме. Теперь он, всеми клеточками, жилками жадно всасывая, наполнялся радостью возвращения начавшей уже иссыхать, угасать в нем жизни.

Он совсем было утвердился в подозрении, что старуха просто-напросто немая, не может говорить. Оттого и злится на него, обыкновенного человека. Однако, когда однажды со двора постучали и старуха, выйдя в сени, с кем-то стала в полушепот сварливо переговариваться, он убедился, что говорить она может, когда захочет, не хуже его самого. Даже слова отдельные он смог уловить, слова были то немецкие, то вроде бы польские или словацкие.

Она впустила того, с кем переговаривалась в сенях, а сама ушла во двор.

— Целую ручку! — жизнерадостно сказал, появляясь на пороге, очень маленький старичок с совершенно кривым носом. — Немножко сердитая дама, а? — И подмигнул, покосившись на дверь. Потом протянул руку: — Русски? Так, так, много есть русски! Я сам дрей яре был у русски. Как дезертир! — Он с шутовской гордостью хлопнул себя в грудь и опять по-немецки продолжал: — В году тысяча девятьсот пятнадцатый я стал дезертир, от старикашки Франц-Иозеф — к русским. Одна тысяча девятьсот пятнадцатый год, война, ты слыхал? Старый зольдат!

Оживленно приговаривая, он развертывал принесенный узел. Разложил на лавке брюки, повыше расправил жилетку и сверху жилетки рубаху и куртку. В головах уложил фетровую шляпу, так что вышло вроде пустой оболочки лежащего на лавке человека. Когда все было готово, аккуратно разложено по местам, он отступил на два шага, оборвал болтовню и удивленно, точно все оказалось для него полной неожиданностью, застыл с полуоткрытым ртом. Нерешительным пугливым движением с опаской показал пальцем на то, что лежало на лавке.

— Франтишек, — полушепотом объяснил он Алексею. — Это Франтишек… Да… Это он.

Очень бережно, нагнувшись к самому полу, он поставил ботинки, которые до тех пор держал в руках, и сразу ушел, не прощаясь, не оглядываясь.

Алексей стал одеваться. Хлебные и табачные крошки, свалявшиеся в карманах куртки; оборванный и связанный узелком шнурок на ботинке; складки, расползшиеся от обвисших в плечах рукавов; квадратики папиросной бумаги для курева, запасливо засунутые за кожаную ленту подкладки фетровой шляпы, — все напоминало, что эта одежда освободилась после того, как совсем недавно выбыл из списка живых человек, которому все это принадлежало.

Саван свой он сдал старухе. Она смяла его в комок и понесла куда-то на двор. Ясное дело, для нее он был все равно опоганен. Не то что в сундуке, а в доме она его держать не желала.

В темноте, по ночам старуха не препятствовала ему выходить и прежде. Теперь на самом рассвете он спустился по каменистому склону в лощинку, где по дну с тихим бормотанием сбегал с горы ручей. В лощинке стелился глубокий предутренний сумрак.

Он оглянулся и посмотрел на домик, где безвыходно жил все эти дни. Домишко стоял на скале, как спичечная коробка на самом краю стола. Кому понадобилось ставить его тут, над крутой скалистой ступенькой, далеко на отшибе от других домов горной деревушки?

В сумрачной тишине он разделся, ступил и шагнул раза два по гладко обкатанным камушкам ручья. Замирая от ледяного страха и восторга, с судорожной поспешностью зачерпывая воду ладонями, весь растерся и, выскочив на берег, стал одеваться, не попадая в рукава дрожащими руками. Еще несколько дней назад он и подумать не мог, чтоб добровольно сунуться в такую холодную темную воду, не хватило бы ни сил, ни тепла в теле, а теперь все тело ожило и жаром горело после купанья.

Посветлевший ручей у его ног торопливо бежал в долину, сердито бурча на перекате маленьким водопадиком, а он стоял и смотрел в небо, на горы и чувствовал, что в нем что-то происходит.

Влево и вправо уходила цепь гор, похожих на большие волнистые холмы, покрытые темным лесом с зелеными лугами по склонам, а над всем этим возвышалась голая скалистая вершина, вся облитая золотисто-розовым солнечным светом. Около нее в утреннем небе неподвижно застыли сонные, будто еще не проснувшиеся с ночи, два длинненьких облачка.

Все это ему случалось видеть и прежде, но сейчас все было впервые в его жизни. Что-то в нем произошло: он вдруг поверил, что все это правда: действительно есть такие горы, поверил в эти маленькие облачка, розовеющую на заре вершину, поверил: все это вправду есть и останется, когда схлынет и исчезнет весь смрад бесчеловечности, опутавшей колючей проволокой тела его товарищей по лагерю, и даже если его опять поймают — все равно вот так же по утрам будет розоветь эта вершина, ветер будет пахнуть травой, и почему-то в этом заключено великое утешение, спокойная надежда. Страх, точно комья затвердевшей грязи облепивший все его существо, размягчался, отваливался. С необъяснимым великим облегчением он почувствовал, что грязная, унижающая смерть, которую он так неотступно ежеминутно чувствовал вокруг себя в лагере, стала чем-то другим. Там ему временами казалось, что вместе с ним погибнет все. Весь мир. Конец всему. А ведь это глупость. Все, что он сейчас видит, останется нетронутым. Он со слезами на глазах смотрел на возвращенный мир и просто верил во все: в воздух, солнце, облака, даже в музыку, о самом существовании которой он совсем позабыл. С этого дня она в нем ожила, он ее стал слушать: ту, которую он знал, и ту, которую он в себе неясно слышал и не умел никогда выразить звуками.