Рассвет в декабре - [17]

Еле преодолевая собственное сопротивление, возрастающее с каждой ступенькой, я очень медленно ухожу все дальше вверх, в полную пугающей неизвестности пустыню, ожидающую меня на втором этаже, и вместе со мной по темной лестнице плавно поднимается маленькое зарево света от моего огонька.

Я стараюсь держаться как ни в чем не бывало, чтоб не показать «им», что я боюсь, и вот, когда я уже за сто верст ушел от всех людей, на последней ступеньке я спотыкаюсь, свеча от толчка вываливается из подсвечника, кувыркнувшись в воздухе, со стуком падает на пол и гаснет. Беззвучно ахнув от непоправимого, я стою, стиснутый со всех сторон тьмой, весь сжавшись так, что не смею даже пошевелиться, и тут слышу приближающееся снизу, неуклюжее торопливое постукивание коготков, потом знакомое посапывание — это Молька, маленькая такса, старая приятельница. Ей с ее короткими лапками трудновато приходится на крутых ступеньках, но все-таки она, ушмыгнув из столовой, бодро взбирается за мной наверх, и вот она уже тут, нашла меня, толкнула носом и приветливо постукала толстым хвостом по ноге. С невыразимым облегчением я, присев на корточки, обнимаю ее за шею и ласкаю покатый, гладкий лобик, теплые мягкие тряпочки ушей. Вот умница, сама пришла за мной наверх, только не вздумала бы убежать обратно. Я ласково почмокиваю, и она весело бежит впереди меня. Так мы оказываемся на балконе, стоим рядом и смотрим сверху в сад, за которым обрывается вниз высокий берег, а за обрывом, далеко внизу, отсвечивает своим особым ночным блеском загадочная, манящая, не совсем мне понятная, первая увиденная в жизни большая текучая вода — Волга. Тут стоять не так страшно, как в комнатах, только почему-то грустно. Что-то кончается, ускользает. Днем я это забываю, а к вечеру всегда мне тоскливо. Вечера теплые и тихие, но рано темнеет и, шурша по деревьям, начинает накрапывать мелкий дождик, — это осень с тихим шелестом потихоньку пробирается к нам в сад — лето от нас уходит куда-то. Тоска предчувствия, что не просто одно какое-то лето моей семилетней жизни, а что-то неизмеримо большее кончается. Бессмысленное, но так верно оправдавшееся предчувствие.

Все недолгое благополучие детства, малого кусочка жизни, в те дни шло к концу, и точно слабым, зловеще холодящим ветерком надвигающихся злых морозов уже откуда-то издалека веяло в лицо там, на деревянном балконе над Волгой.

Удивительно, как много начисто позабывается важного, яркого, шумного, а вот какие-то тихие минуты неведомо почему навсегда остаются в памяти. Так вот почему-то осталась и эта: вздыхающая собачонка, тишина, балкон над обрывистым берегом, а внизу желтые листья, втоптанные в сырые тропинки темной рощи, овраги, осеннее бездорожье и вдалеке на луговом берегу одинокое багровое пятнышко костра, то чуть всплескивает, то никнет под непроглядной массой ночного неба. Может быть, это разбойники. А может быть, плоты приткнулись ночевать на том берегу.

И вдруг за дальним поворотом реки в самой глубине этой темноты, в самой густой ее сердцевине мрак редеет, проступает как будто слабое свечение, и вот, огибая мыс, вдруг разом открываются цветные сигнальные огни и ярко освещенные широкие окна кают-компании бегущего вниз по реке парохода. Белые палубы, с длинными рядами освещенных окон, за которыми в черной осенней воде, как живые праздничные гирлянды иллюминации, бегут отражения огней. Длинный, прекрасный пароход, для которого нет дождя, неподвижных темных и грязных берегов, подходит… бежит мимо. Он уже проходит, слабеет плеск его могучих колес, гудение машины, он уходит, уходит…

Чувством сладкой тоски, несбыточного ожидания переполняется сердце.

Это и осталось его «Волгой» — осенняя темная река в черных берегах и бегущий куда-то белый пароход, весь в огнях.

Он очень устал удерживать это воспоминание и наконец отпустил его от себя. Тут же попробовал вернуть — оно вернулось на минутку, значит не ускользнуло, не пропало совсем!

Тогда он перестал управлять, отпустил вожжи. Голоса дочери и жены он продолжал слышать, но для него они звучали точно на иностранном незнакомом языке — он их не понимал. Потом даже и отдельные звуки перестал различать, все слилось в шум.

Всплыла и затуманилась площадь в глубине Петропавловской крепости, потом возник грязный, узкий петроградский дворик на набережной Фонтанки… зеленое шерстяное одеяло с белыми разводами. Ах, да и та забавная история… колбасная мастерская!.. Все было почти сон, истории, собственно, никакой и не было. И не смешно это было… И наступил непроглядный, беспамятный сон.

Дня через два или три, в спокойные одинокие часы, когда за ним приглядывала жена и говорить им было не о чем, он вдруг легко вспомнил немножко дальше. Была ведь еще другая у него Волга. В те оставшиеся еще ему тогда немногие месяцы детства он сам испытал, всего однажды, прелесть плавания чуть ли не на том самом пароходе.

Он узнал, что есть на свете совсем другая, изумительная жизнь, ничем не похожая на обыкновенную береговую жизнь, — пароходная. Равномерное содрогание всего корпуса от работающей где-то внизу с подводным могучим гулом машины, водопадное плескание бегущих колес — это был звук чудом начавшегося, происходящего путешествия.