Рассвет над морем - [217]

Да и там, на фронте, разве пампушки с чесноком да блины с медом поджидают прославленных лыцарей? Ожидают их там сабли щорсовцев да пулеметы Боженко. Кто знает, будет ли славной эта сечь? И не доведется ли умыться собственной кровью?

Гнетущие мысли терзали петлюровского полковника.

Может, благоразумнее будет свернуть за Жмеринкой на Литинский шлях, да и махнуть на запад, в Галицию? Снял же свои гайдамацкие «курени» с фронта под Житомиром атаман Оскилко, да и махнул на польский кордон. Нацепил, говорят, на шапку вместо трезубца белого орла, закинул рукава жупана за спину, словно в кунтуше, и стал под высокую руку Пилсудского. Разве не один черт? Лишь бы против большевиков…

Да и подходящее ли время сейчас для битвы? За большевиками теперь пошел чуть ли не весь народ… А там, за Галицией и Польшей, и венгры, и чехи, и даже немцы: открытый путь в Европу! Вон, рассказывают, сам Винниченко скрылся и очутился чуть ли не во Франции. Не пора ли и полковнику Змиенко позаботиться о своей собственной судьбе?

Черт с ней, с этой военной заварухой! Разве не смог бы он переждать некоторое время на службе в немецкой, итальянской или в английской полиции — пусть и не в чине полковника, пусть хотя бы вахмистром? А там будет видно — может, Соединенные Штаты Америки и впрямь организуют интервенцию на весь широкий фронт — от Черного и до Белого моря. Тогда под американским командованием возвратится под родную кровлю и полковник Змиенко во главе лыцарей «самостийной Украины»… С такими мыслями — то обнадеживающими, то еще более гнетущими — полковник Змиенко пригарцевал на своем белом коне на центральную площадь степного села, лихо соскочил с коня и бросил повод подбежавшему «джуре»[47].

— На отдых! — приказал он величественно.

Но как только соскочил полковник Змиенко на землю и отдал повод джуре, как только сошла с коней вся его свита, вдруг словно небо разверзлось и весь мир полетел вверх тормашками. В мертвой тишине покинутого села загремело сразу несколько пулеметов; пули засвистели со всех сторон, и пустые улицы мигом наполнились людьми. Отовсюду — из погребов, лавок, из-за заборов, из-под стогов соломы — в кожушках и зипунах, в потрепанных солдатских шинелях и кожухах, с винтовками в руках появились люди и с громким криком «ура» ринулись лавиной на площадь.

Не все покинули село, как показалось гайдамацкой разведке с первого взгляда. Вначале люди действительно собирались уйти из села на время, пока не пройдут гайдамаки. Но случилось так, что как раз в эту пору через село проходил небольшой отряд, — собственно и не отряд, а просто человек двадцать вооруженных крестьян, которых Жила вел к Днестру. Когда Жила и его товарищи узнали, что в село направляются петлюровские гайдамаки, а люди собираются покинуть село, они уговорили мужиков укрыть в оврагах за селом женщин и детей, упрятать там скот и скарб, и самим остаться, вооружиться всем, чем только можно, и дать гайдамацким разбойникам хорошую взбучку. Над замечанием старших и более осторожных людей, что хотя в село направляется только небольшая группа гайдамаков и управиться с ней, безусловно, можно, но гайдамацкие колонны, которые пошли в обход села, услыша сзади себя стрельбу, возвратятся и пустят все по ветру, — младшие, более отчаянные, к тому же еще и бывшие фронтовики, только посмеялись. Они заявили, что подобная операция не новость и хорошо известна каждому солдату еще с германской войны. Во-первых, всякая войсковая часть, если внезапно потеряет свое командование и штаб, сразу же становится небоеспособной и впадает в панику. Во-вторых, если часть на марше вдруг услышит позади себя частую стрельбу, она тоже впадает в панику и, как слепая, бросается вперед или врассыпную. Главное — поднять с тыла стрельбу как можно сильнее и громче. «Нет ничего более страшного на войне, как паника, — утверждали старые фронтовики. — Кто сумеет посеять среди врагов панику, тот и победитель, даже если силы в десять раз меньше, чем у противника». Старые фронтовики сразу же и загорелись этой идеей — посеять панику среди врага — и бросились в погреба вытаскивать припрятанные винтовки и обрезы. Особенно обрезы, из обрезов громче выстрелы.

Ко всему этому Жила добавил еще от себя: гайдамаки торопятся вовсю, боятся каждого кустика и каждого оврага в степи, зная, что вся степь полна повстанцами и партизанами, да и вообще всем хорошо известно это трусливое племя грабителей и убийц; услыша позади себя перестрелку, они бросятся куда глаза глядят и ни за что не повернут назад…

Словом, так и получилось, что люди впустили зверя в свое гнездо, а потом вышли из укрытий и зажали в кольцо хищную стаю.

Боя почти не было. Загремело два-три карабина в руках ошалевших гайдамаков из охранного взвода, щелкнули три-четыре пистолетных выстрела из рук перепуганной «старшины» — и с «операцией» в несколько минут было покончено: петлюровские гайдамаки устлали своими трупами сельскую площадь.

Полковника Змиенко подвели к единственному в селе фонарю, стоявшему у конторы банка немецких колонистов. Шапку со шлыком полковник потерял, оселедец прилип ко лбу, жупан был растерзан, печальную картину являли и широкие шаровары…