Рассвет - [3]

От его одежды едко тянет застарелым вонючим потом, изо рта — крутым ядреным перегаром и мерзким гниением давно нечищенных нездоровых зубов. Даже с двух метров через весеннюю свежесть этот тяжелый шлейф от его зловонного амбре прошибает до одури и отвращения. Светлые выпученные глаза навыкат уже вовсю — весело подминают и гнут Птицу и грубо ощупывают всю целиком.

— Пахом, ты зацени какая цаца! Конфетка! Ох, не зря пыхтели! — обметанные, похоже с хронического похмельного сушняка губы, кривятся хищной радостью и сладостным предвкушением.

— Сейчас еще попыхтим. Теперь втроем! А потом еще и пацанов угостим такой фифой. Молоденькая — эх! — второго, немолодого, лет сорока — мелкого худосочного мужичка с колючими, хитроватыми и настороженными глазенками, аж передернуло в плечах. — Ох, и люблю же малолеточек! Да еще таких чистеньких, незатасканных.

— Слышь, а может — обломается братва? Жалко такой файной кралей делиться. Давай её чисто под себя оставим, а? На двоих у нас будет матрешка?

— Может и оставим. Только сначала опробуем — стоит ли, — рассудил, видать более опытный по этой части, Пахом, — Мож она бревно — бревном.

— Ниче, раскочегарим. Захочет! Чтобы сопляк её живой был — уж постарается! — уверенно сказал обезьянорукий. Этот, похоже, был более подкован в области принуждения и подчинения. — Он тебе кто, брат? Чё молчишь, кукла глазастая? Тебе теперь ласковой и послушной быть надо. Очень послушной. Понравится нам, как ты нас ублажать и горячо любить будешь — можно будет и о дальнейшей жизни поговорить. И твоей и брательника твоего. Но тебе придется очень постараться. С огоньком и фантазией! — он весело подмигивает Ленке выпученным глазом.

Этот сутулый дрищ, еще месяц назад, явно заранее опускавший или отводивший в сторону взгляд перед каждым мало-мальски крепким и уверенным в себе, идущим навстречу мужиком — сейчас ощущал себя полновластным хозяином положения и единственным владельцем жизней Ленки и Пашки. Да, по-сути и являлся таковым среди этого грязного поля. И роль эта ему безумно нравилась. И сам он в ней — себе нравился до безумия.

Рыщущий и затравленный взгляд Птицы зацепился за большуший нож — «свинокол» на поясе плюгавого Пахома и с трудом не сфокусировавшись только на нем, заметался и со стороны абсолютно бессистемно засерфил дальше. Только теперь уже не на единый миг не выпуская этот, возможно спасительный предмет, из поля зрения. Его и еще наборную рукоятку крафтовой зоновской финки, торчащую из заляпанного грязью берца длиннорукого. Топор лупоглазого и громадный тесак Пахома, даже теоретически рассматривать в качестве последнего и единственного шанса — было не очень реально. Ленка заставила себя опустить на землю притихшего и даже не пытающегося этому воспротивиться, как-будто что-то понявшего, брата.

— Вот и умница, — громко с натужливым усилием и сипом, отхаркнул желтую слизь — все еще до конца не отдышавшийся задохлик Пахом, не брившийся, похоже, еще с самого начала катаклизма. Впрочем, небритостью нынче никого не удивишь. Таких сейчас большинство.

— Давно бы так, — поддержал кореша сутулый, — Чё, Пахомыч — где мы этой Мальвине тест-драйв забацаем? Прямо здесь или может, до дач дойдем — вон совсем ведь рядом уже. Ты кстати если хочешь перекури, отдохни малость, а я пока её продегустирую, — и снова подмигнув Ленке рыжими, опаленными где-то ресницами, предвкушающе противно гоготнул.

— Чего ходить попусту? — хрипло с отдышливым присвистом рассудил Пахом. — Сейчас заценим — как она губешками работает для начала. А там и видно будет… Иди сюда малая — покажи что можешь, — смуглой не то от природы, не то от грязи рукой, задохлистый мужичок засуетился в области ширинки, своих грязнющих и вперемешку забрызганных бурыми и маслянными пятнами, джинсов. Второй рукой он вцепился в солдатскую флягу поднесенную к запрокинутой патлатой грязноволосой и нечесанной голове. На морщинистой шее судорожно заходили две какие-то индюшиные складки.

— Ну, лады, Пахом! А я тогда ей для почина — сзаду рогатку раздвину, и в очко отъелдачу… — с энтузиазмом откликается щербатый обезьян, холодно блестнув влажным металлом в глубине криво раззявленного рта, — Ща такую порнуху замутим! Давно у меня молоденьких не было. Ух и станок! Рабочий! Ну-ка избушка, становись ко мне задом, к Пахому передом, — он, по-жеребячьи всхрапывая, громко заржал.

Укрывая ненависть и брезгливость, ударившие в голову упругой горячей волной, Ленка опуская глаза на уровень пояса старика, кивнула.

— Тихо Пашенька, посиди вот здесь маленький. Леля сейчас. На вот держи, поиграй пока, — оттащила его на пять шагов в сторону — подальше, чтобы дотянуться ни один ни другой до ребенка не смог и сунула под нос братишке связку побрякивающих ключей. Сама же, забыв о страхе — лишь параноидально лихорадочно просчитывала и выверяла оптимальную последовательность дальнейших действий. Быстро нагнуться к паху Пахома, не дожидаясь пока сутулый начнет требовать стягивать джинсы, взять старика под яйца левой рукой, якобы потянуться туда же правой и выдергивая у него из ножен клинок — изо всех сил быстро и резко до упора сжать левую ладонь. Это должно хоть на время, а при удаче и надолго, сделать плюгавого не опасным. Оттолкнуть его левой. Правой выдернув нож и развернувшись… а там уже и не просчитать. Главное стремительность! Они ведь уверены, что она сломалась и готова на все. По глазам козлячим видно. Довольны, уроды вонючие!