Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник) - [3]

Я с малолетства занимался науками, и так как меня уверяли, что именно в науках я найду познание ясное и верное всего полезного для жизни, то пламенно желал их изучать. Но как скоро окончен был мною курс наук, дающий право на вступление в ряды ученых, мнение мое о науках совершенно изменилось, потому что я увидел себя подавленным таким множеством сомнений и заблуждений, что, казалось мне, извлек из учения только ту пользу, что вполне убедился в своем невежестве. А между тем я учился в одном из знаменитейших училищ Европы, в котором, как я полагал, скорее, чем где-либо на свете, должны были находиться ученые люди. Я учился тому же, чему и другие учились, и даже, не довольствуясь преподаваемым, читал все попадавшиеся мне книги относительно самых любопытных и редких познаний. Вместе с тем мне известны были мнения других о моей учености, и я не замечал, чтобы меня ставили ниже моих соучеников, хотя между этими последними были и такие, которые предназначались занимать впоследствии места учителей. Наконец, наш век казался мне не менее процветающим и не менее плодовитым на замечательные умы, как и любой из предыдущих веков. Все эти соображения не давали мне право судить по самому себе и обо всех других людях и вынудили прийти к такому заключению, что нет ни одной науки на свете, которая была бы в самом деле наукой, как мне прежде этим напрасно забивали голову.

Я не переставал, однако ж, придавать известное значение школьным упражнениям; я знал, что языки, которым обучают в школах, необходимы для понимания древних книг, что остроумие басен пробуждает деятельность ума, что историческое повествование о замечательных деяниях возвышает ум и помогает развитию рассудка (если только это повествование изучать с рассуждением), что вообще чтение всяких хороших книг есть как бы беседа с лучшими людьми прошедших веков, и притом – беседа особенно полезная, так как эти лучшие люди сообщают нам только лучшие свои мысли. Я знал, что в красноречии есть сила и красота несравненная, что поэзия богата тонкостями и прелестями восхитительными, что математическим наукам принадлежат самые хитрые изобретения, служащие как для удовлетворения любопытства, так для развития всех искусств и для уменьшения физического труда людей. Я знал, что богословие открывает путь к спасению души, что философия сообщает искусство говорить правдоподобно обо всем и приводить в удивление малознающих, что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатства тем, которые их изучают, и, наконец, я находил полезным для человека знакомиться со всеми науками, даже основанными на суеверии и вполне ложными, – хотя бы с целью определения их истинного значения и избежания возникающих от таких наук заблуждений.

Но я находил вместе с тем, что достаточно уже употребил времени на изучение языков и даже на чтение древних книг, древней истории и басен; потому что беседовать с древними то же самое, что и путешествовать. О путешествиях же скажу: полезно иметь понятие об обычаях различных народов, чтобы судить здраво об обычаях своей родины и чтобы не находить всего того смешным или глупым, что не согласно с нашими привычками, как думают люди, ничего не видавшие на свете, кроме своего муравейника; но когда слишком долго путешествуют, то становятся, наконец, чужеземцами в своем собственном отечестве. Так точно, когда слишком увлекаются изучением жизни прошедших веков, то обыкновенно остаются в великом неведении относительно того, что совершается в настоящем. Кроме того, басни заставляют нас признавать возможным многое положительно невозможное[4], и о самых правдивых историях можно заметить, что если в них факты не изменяются и не преувеличиваются для того, чтобы возвысить важность рассказа в глазах читателя, то непременно уже самые достойные презрения и незначительные факты опускаются, вследствие чего все остальное представляется нам не таковым, каковым оно было на самом деле. Люди, которые принимают подобные истории за руководство для своих действий, легко впадают во все безумства паладинов наших рыцарских романов и способны затевать предприятия, превышающие их силы.

Я очень уважал красноречие и страстно любил поэзию, но я полагал, что и то и другое было более плодами природных умственных дарований, чем плодом науки. Те, которые рассуждают здраво и наиболее обсуждают свои собственные идеи для придания им возможной ясности и удобопонимаемости, те лучше других сумеют убеждать в справедливости своих предложений, хотя бы они объяснялись только на нижнебретонском наречии и никогда бы не изучали риторики. Также и те, которых воображение наиболее игриво и которые могут выражать свои фантазии картинно и увлекательно, обладают даром поэзии, хотя бы и вовсе были незнакомы с пиитикой.

Мне в особенности нравились математические науки за их точность и доказательность, но я, не понимая прежде их истинного значения и думая, что они могли быть приложимы к одним механическим искусствам, удивлялся, как на таких твердых и прочных основаниях, каковы математические истины, не воздвигли до сего времени чего-нибудь поважнее знания механики. Я видел в этом противоположность с творениями древних языческих писателей о нравственности, которые сравнивал с великолепными дворцами, построенными, однако ж, на песке и грязи. В этих творениях добродетели возвеличиваются и ставятся превыше всего на свете, но познание самих добродетелей сообщается слишком недостаточное, так что нередко под прекрасным именем добра у древних авторов является или бесчувственность, или гордость, или отчаяние, или даже преступление отцеубийства.