Рассудите нас, люди - [21]

Аркадий обернулся к Елене.

— Сказали, на десять минут, а пробыли целых сорок, сударыня. Неотложная проблема — косточки пересчитывать своим ближним!.. Здравствуй, Женя, не видел тебя полстолетия!

Он стиснул мою ладонь; его «кубинская» борода цвета меди отросла еще больше: начиналась от висков, опоясывала подбородок: на губе распушились усы, оттеняя белизну зубов; зубы чистые, без изъяна, украшали лицо, и Аркадий часто беспричинно выставлял их напоказ. У меня мелькнула мысль, что из внешнего облика далеких и пламенных кубинских революционеров люди ненастоящие, порой ничтожные сделали «моду».

— Не мешало бы устроить небольшой «сабантуй» перед началом занятий, — предложил Аркадий. — Отметим новый шаг на пути к высшему образованию. Можем собраться у меня или у Вадима. Скажи ему.

— Хорошо, скажу.

Аркадий потянул Елену за локоть:

— Пошли...

Елена слегка отшатнулась от него и крикнула, бледнея:

— Куда ты меня все тянешь? Что ты за мной ходишь, точно конвоир? Вот привязался!..

— Так его, так, Леночка! — одобрила Нюша.

Аркадий ссутулился, руки повисли длинные и вялые — неумолимые в своей веревочной вялости: захлестнут, задушат.

— Тихо, — сказал он с каменным спокойствием. — Тихо. Ни звука больше...

Повернулся и так, ссутулившись, вышел на лестницу, и Елена с едва уловимой надломленностью двинулась за ним.

Я вернулась в свою чистую, тихую комнату. Сделалось вдруг тоскливо. Меня поразило в Елене, такой властно-красивой, подчинение чужой воле. Должно быть, глубоко сидит в нас, женщинах, и передается в потоке крови из поколения в поколение — не одну тысячу лет! эта покорность, подчинение силе. Мы боимся остаться без опоры — крепка она или шатка — страшимся не замужества.

Вот и меня охватило чувство одиночества. Оно налетело неожиданно, словно вывернулось из-за угла, и я растерялась от этого не испытанного ранее чувства.

Кажется, еще вчера я набрала бы привычный номер, и через десять минут Вадим был бы здесь. Теперь не могла, словно безотказно сработала какая-то деталь и память автоматически отключила Вадима. Я ждала звонка Алеши. Я прождала его весь день и весь вечер, ни на минуту не отлучаясь из дома. Раза два заглядывала ко мне мама, испытующе окидывала взглядом и молча уходила, озадаченная моим безмолвием. Я думала: мир полон больших событий — ученые создают межпланетные корабли, африканские народы рвут цепи колониального рабства, сталевары стоят у горячих печей и плавят сталь, кубинцы готовятся к защите революции — люди творят историю. А я, маленький человечек, стою у окошка, гляжу на ночную улицу и страдаю от тоски, от любви. И ничего выдающегося в этом нет... Но ведь любовь — неотступная и надежная спутница человека. Она с ним в горе и в минуты счастья, в годины бедствий и в праздники; без любви человечество, наверно, одичает...

Алеша не появлялся, не звонил. Я завороженно смотрела на телефонный аппарат, как на живое существо. «Ну, зазвони, ну, принеси мне его голос...» — умоляла я. Но аппарат невинно глядел на меня белыми окошечками цифр и беспокоил звонками чужими, ненужными...

На пятый день ожиданий меня вдруг поразила жуткая мысль: с Алешей случилось что-то недоброе — может быть, заболел, может быть, уехал куда... Один раз, приблизившись к окну, явственно увидела его в сквере на нашем месте. Я сперва закричала от радости и нетерпения, потом выбежала из квартиры, скатилась по лестнице, перелета через улицу под носом мчащейся машины, — за спиной взвизгнули тормоза. Алеши в сквере уже не было...

VII

АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром «Таганский». Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.

Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле «нашего» дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.

Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: «Как живешь?» Не спросишь — сам похвастается успехами и благополучием. «Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику — «вторгаться в жизнь». Уже напечатал четыре заметки...» Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно — не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..