Расстрелять! – II - [13]

Начальник тыла, с лицом перекошенного страдальца, склонившись вперёд, рука к козырьку, едя глазами, пытается ногой незаметно отогнать кобелей. Те весело отпрыгивают и возвращаются.

Замначальника тыла понимает это движение ляжки начальника как сигнал лично ему, подзывает кого-то:

— Так, дуй на камбуз, и чтоб всё там было в ажуре… да, и шампанское… (посмотрел на отчаянно лягающегося начальника), а лучше коньяк… давай…

II

Озверевший комендант врывается под стекло в рубку дежурного по гарнизону и орёт:

— Я вам что?! Сколько раз?! Я вас спрашиваю! Хлопоухи! Вы что?!

Дежурный, вскакивая, тут же начинает орать в тон коменданту, но гораздо сильнее его, и орёт он, обращаясь куда-то в угол, за шкаф:

— Я посылал?! Я кого посылал?! Я ему приказал что?! Что?! Что вы там сопли жуёте?! Что я ему приказал?! ЧТО я ему говорил?! Где этот недоносок, мама его партизанская?! Сюда его!!! Сейчас я из него буду пищевод добывать!!!

Комендант, несколько ошалевший, поражённый тем, что у кого-то голос сильнее, чем у него, прислушивается с тем уважением, с каким один барбос слушает другого, успокаивается и говорит:

— Ладно, разберитесь… я у себя буду…— И уходит. Тишина. Дежурный смотрит хитро и говорит мичману, стоящему за шкафом:

— Никитич, пойди узнай, чего он хотел…

Мичман, принявший к этому времени окончательно форму табурета, осатаневший, вздёрнутый, застывший в икоте, ослабевает, выдыхая:

— Фу… ты… чёрт… Вот и дослужи так до пенсии… здоровым… суки…— И идёт разбираться.

III

Лучший штурман флота на карачках у бордюра с гвоздем в руках.

Матросы рвут траву и подносят ему.

Он делает в песке дырку и втыкает пучок — получается ковёр травяной.

Здесь утром проехал командующий, и командующий увидел, что везде растёт трава, а здесь она не растёт, и место от этого какое-то лысое. Крайним оказался штурман, вот поэтому он и втыкает теперь траву. Мимо едет комдив. Увидев штурмана, он тормозит.

— Что вы делаете?

Штурман на карачках:

— Траву сажаю.

— А если б вам рожи приказали на лопухах рисовать?

— Стал бы рисовать рожи.

Вскоре этот штурман был назначен флагманским штурманом.

Киносценарий

Братья-надводники

Длинный, метров пятнадцать, железный трап закинут на противолодочный корабль. Трап стоит под 60° к планете. Он скользкий-прескользкий. Влезть невозможно… У трапа вахтенный.

Развевается флаг.

По трапу пытаются подняться слушатели Академии тыла и транспорта. Они прибыли на экскурсию. Полковник и два майора. В сапогах. Залезть можно, лишь хватаясь руками за леера и втягиваясь. Полковник и майоры ползут. Несколько раз оступившись, повисают, потом опять ползут. Доползли.

Развевается флаг.

Самый верхний, полковник, вдруг вспоминает, что нужно отдать честь флагу, отпускает руки от лееров и вытягивается (лапа к уху), какое-то время отдаёт честь, потом, поскользнувшись, (портретом о железо) падает, и, увлекая за собой остальных, с грохотом сапог всё это несётся к земле: трах-тарарах-тах-тах (последние «тах-тах» — два майора).

Ужасно.

Всё это лежит, отчего пирс зеленеет.

Развевается флаг.

На звуки выбегает старпом.

— Так,— говорит он двум матросам, кивая на полковника,— вон тот мешок с сапогами втащить сюда,— думает секунду: — остальным бросить шкерт.

Остальные влезли по шкерту.

Нет, ребята!

Замов не истребить! Это такая медуза, что режь её хоть на миллион частей, а она всё равно жива, да ещё и дополнительные щупальца выпустила.

Были у меня, конечно, разные там мечтанья, что на заре перестройки им всё-таки головки-то отвинтят. Особенно я эту замечательную возможность почувствовал тогда, когда они наверх стали подавать по своему обыкновению бумаги о комплексных планах перестройки и докладывать ежедневно о количествах перестроившихся. Но быстро те мысли меня оставили, хоть я и видел, что политотдел переживает непростые дни, и длительное время считал, что скоро они будут зарабатывать на жизнь тем, что начнут продавать за рубеж недоношенных младенцев. Я даже на стенде наглядной агитации — том, что в штабе дивизии висит,— наблюдал начавшиеся у них содрогания. Там была фотография — «Михаил Сергеич и Раиса Максимовна посещают корабли»,— так вот, показалось мне, что Раиса Максимовна горько плачет. Придвинулся поближе, а это ей глазки кто-то аккуратненько иголочкой выколол.

И эту фотографию обычно меняли ежедневно, а может, и ежечасно, потому что только повесят и два раза мимо в гальюн сходят, как уже готова — выкололи, вешай новую.

И они вешали. А тут уже две недели висит Раиса Максимовна с совершенно повреждёнными зенками, и все ходят мимо, и вроде так и должно быть. И меня это, знаете ли, радовало.

Упадок. Гниение. Забвение. Вот чего мне хотелось.

Ну, например, спрашиваешь у потомков: «Кто такие замполиты?»,— а потомки только мычат в ответ, и я наслаждался бы тем мычанием.

Я даже памятник им придумал и назвал его — «Недоумение».

Представьте себе: на постаменте грузный, лысый мужик с глазами навыкате пожимает плечами и разводит руки в стороны, а по бордюру расположились маленькие фигурки того же мужика, изображающие следующие аллегории: Алчность, Страх, Стыд, Пот и Похоть.

Ан нет! Выправились, мать-иху!