Расстрелять! – II - [11]

Всё о ней же (о тоске)

С тоски офицер обычно хватает кого попало. Особенно лейтенанты в период зова плоти этим страдают. Случилось это где-то на Тихом океане. (Там ещё до сих пор встречается много безобразий, потому что нет ни юридической, ни половой культуры.) Снял лейтенант в кабаке женщину и отправился к ней, как к порядочной.

Входят они в квартиру, а там уже сидит какая-то шайка.

— Ну, садись, лейтенант,— говорит ему шайка. Лейтенант садится за стол.

— Ну, пей, лейтенант,— говорят ему снова. И тут лейтенант видит: весь стол портвейном розовым уставлен. Ну что делать? Пьёт лейтенант. И пил он с ними до утра.

А утром они помогли ему шинель надеть, застегнули её ему на все пуговицы и вставили в рукава швабру. Пять утра, мороз, туман. Идёт лейтенант, еле ноги передвигает; во-первых, оттого, что у него вместо воды в организме один портвейн булькает, а во-вторых, оттого, что то ли от портвейна, то ли от переживаний или, может, оттого, что ему в портвейн пургена намешали, произошло у лейтенанта расслабление одного очень нужного органа. И шёл он пришепетывая, полагаясь на мудрость тела, оставляя небольшие следы на снегу и отвратительно местами морозно чувствовал.

И главное, помочь себе никак нельзя, поскольку на швабре распят.

И шёл лейтенант среди тумана, и вырастал из него приставными шагами, как военно-морское привидение, и пугал народ одинокий в пять утра, тощим с портвейна голосом прося о пощаде.

Лейтенант себе глотку почти что надорвал, пока милиционера не нашёл. Только наша милиция пришла ему на помощь и выдернула швабру.

В этом случае я вижу урок грядущим поколениям нашего офицерства.

Когда говорят офицеру: «Бди!»,— это не просто слова.

Не могу я…

Не могу я когда меня хвалят, не знаю, куда себя деть: краснею, потею, дёргаю руками, глупости говорю всякие или стою, потупясь. Жалкий какой-то, ноги мягкие, плечи мягкие, уши мягкие, бордовые, в глазах — растерянность.

Состояние гнусное.

Нет! Я больше привык, чтоб меня ругали, чтоб орали на меня, я привык, чтоб поливали, визжали, угрожали, катались по полу, вскакивали, перли на меня грудью, топали ногами, тыркали носом, кричали мне: «Сука вы, сука!» — и делали в мою сторону неприличные жесты.

Вот тогда я чувствую себя хорошо! Прилив сил и восторга я чувствую. Я живу тогда: фигура прямая, мышцы напряжены. Бицепсы, трицепсы, широчайшие, икроножные — как железо; руки — по швам; ноги вместе — носки врозь; грудь — вперёд, полна воздуха; босой затылок в атмосфере свеж, а в глазах — зверь затаился, и во всём органоне — наглая смелость: «И-ех, дайте мне его!»

Ну, тогда мне лучше не попадаться: подпрыгну, брошусь, вцеплюсь, схвачу, укушу.

Не состояние — песня!

Флотская речь по случаю дня красного офицера

Из личного…

— Чего вы щеритесь, как пий-с-зда на электробритву?

Из общественного…

И нечего тут везде яйцами трясти!

Из сокровенного…

— Я знаю, чем у вас это всё кончится: вы во время комиссии наложите в штаны, а мы будем всё это потом выгребать!

Непредсказуемость

Она ведь в каждом военнослужащем. Она в нём обитает, пребывая в свёрнутом состоянии — что твоя жгутиковая клетка в крапиве, и кажется, она только и ждёт, что он заденет за что-то, за что-нибудь, и тогда она воткнётся в него, и как только это произойдёт, военнослужащий сейчас же что-нибудь выкинет.

Юра Потапов имел страдальческое лицо. Каждое движение на пульте главной энергетической установки давалось ему с видимым трудом, с насилием ему давалось над хрупким и светлым своим внутренним миром.

— Я здесь ничего не трогал,— любил повторять Юра при смене с вахты, а потом он медленно и очень осторожненько направлялся в отсек, где, посетив гальюн, надолго посвящал себя койке, в которую он опускался, как жена Цезаря в молочную ванну,— бережно, и в то же время стыдливо, и вместе с тем с удовольствием, и лицо его принимало выражение: «Ах, это и не простыня вовсе, а цветы, неужели я на них лягу?» — и при этом оно, лицо конечно, не теряло сочувствия к тем, кто теперь там на вахте и на страже…

Следуя же по отсеку к каюте, он всегда проходил мимо краснощёкого каратиста — всегда такого бодрого, такого молотящего рукой по деревянному, такого достающего ногой что-то там на потолке.

— Иии-я! Иии-я! — бил тот куда-то, а Юра только болезненно морщился и спешил мимо-мимо.

И всё это изо дня в день. И вдруг за сутки до прихода в базу, когда Юра в который раз скользил в каюту, каратист ему неожиданно крикнул:

— Юра! До потолка достанешь?

И что-то случилось. Видимо, возвращение домой и было той веточкой, за которую зацепилось что-то там в (Юрином) нутри, распоров бурдюк благодушия или, может быть, благоразумия.

И, вы знаете, освободилась непредсказуемость. Нежнейший Юра вдруг, жуликовато сверкнув жемчужными белками, сделал — иии-я! — и в первый раз в жизни достал до потолка.

При этом он растянул промежность и порвал себе, кажется, связки.

Всем подряд!

— Командирам боевых частей, начальникам служб прибыть в центральный пост на доклад! — разнеслось по отсекам.

Командир атомохода капитан первого ранга Титлов — маленький, скоренький, метр с небольшим (карманный вариант героя) — нырнул через переборку в третий отсек.