Расстрелянный ветер - [8]

Подгребала под груди из глубины холодную воду, освежалась, и от плеч расплывались голубые круги, и голову кружили злые греховные мысли, которые приходили изо дня в день, горячили кровь и заходилось сердце в бабьей неутешной тоске.

На прощаночках мой размилый

Отдал перстень с руки золотой.

Я по дням перстень носила,

На ночь в голову клала…

Да, носила когда-то мужний подарочек, с шестнадцати лет, а теперь вот не носит. С тех пор, как рассталась с муженьком, прошло уже пять годов день за днем, и жизнь вроде остановилась, да и думать о раздушечке забыла. Раздушечка-то, Михаил Кривобоков, казак соседней станицы силой взял ее, силой и в жены определил еще в ту пору, когда жила у маменьки. Жили в станице Магнитной по реке Урал веселым домом, в который осенью приезжали сваты да и увозили в степь сестер по одной. Все вымахали в красавицы, а Евдокийка, ну чистый ангел. Берегли. Ждали: атаман какой посватает.

Как первую косу заплела — на игрища с подружками ходить начала. На лодках переправлялись через Урал на гору, где березняк да вишенник дикий. Костры жгли, с горы камни скатывали, прятались друг от дружки, да гомонили до рассвета. Так и пролетело то время в кострах да в смехе. А больше и вспомнить нечего. Однажды ночью и кончилось все: табунил в степи под горой Мишка Кривобоков, отчаянный парень, да и подстерег ее.

Открылась матери в позоре своем, та научила: ходи, встречайся — замуж возьмет. Ходила Евдокийка в табун, к нему, он брал ее, да не замуж — баловался. Как забрюхатела — топиться надумала: «Прощай, мамынька, куда я с ребенком-то?! Не жить мне теперь!» Мать обозвала ее дурой. «Радоваться надо, а ты топиться! Ужо мы им, кривобоким, суприз преподнесем!» Взяла за руку, да и отвела дочь в станицу Степную к есаулу.

Тот принял. Евдокию спросил: «Мишкин? Перекрестись!» А матери шаль подарил, сказал: «Моя-то хозяйка лежмя лежит. Пущай невестка тут остается хозяйство обиходить, раз такое дело!»

Вот какая она молодость да любовь получилась. С тех пор и прижилась в кривобоковском доме — гнула спину с петухов, все на себе тянула. Одна радость — Андрейка родился пригожим. Отца он еще ни разу не видел. Тот все по войнам шлялся, сейчас по бандам на отлете, сказывают. Ушла бы из дому куда, да некуда. Вот и переживает время год за годом без бабьего счастья: хозяйство ведет, сына пестует, да старому свекру отчитывается. Убежать бы в степь и завыть по-волчьи от жизни такой, да в душе все надежда светлая теплится: придет и к ней когда лазоревая любовь на ее молодые годы. Вон в станице Василий есть, что ж его не полюбить? Да и полюбила уж, убежала бы за ним на край света…

Евдокия вышла из воды, обхватила плечи руками, постояла чуть, чтобы обсохнуть на солнце, потом оделась, опустила косы на плечи и принялась переворачивать подсохнувшее расстеленное на травах белье. Льняные голубые полотна уже высохли, она скатала их, собрала и пошла к большой густой ветле, где лежала кошелка. Это была старая с трещинами в стволе ветла, подножие которой обросло травой и лопухами.

У ветлы и плетня, в лопухах, Евдокия увидела Василия, вздрогнула и, покраснев, стала смотреть на него.

Он притворился, что спит, и лежал, закинув руки за голову, лицом в небо. Ей хотелось подойти к нему, сесть рядом и полюбоваться им, спящим, а потом тихонько уйти. В груди стало жарко и беспокойно, теплая радость разлилась по всему телу.

Он открыл глаза и взглянул на нее, приподнялся и, улыбаясь, махнул рукой, приглашая. Она подождала, со стыдом думая, что, может, он видел, как она купалась, видел ее голую, видел ее всю. Ну и пусть!

У нее билось сердце и подгибались колени, но какая-то сила вела ее к нему, к его синим глазам, смотревшим в ее глаза влюбленно и ожидающе, и ей хотелось кинуться к нему, чтобы упасть рядом и обняться.

Она сдержалась, вспомнила, как вздыхала о нем по ночам, как иногда всматривалась в окна, ожидая и мечтая увидеть его, а коли видела чуть, долго потом не могла прийти в себя, не спала. Она сдержалась от присущей ей женской стыдливости и гордости, от сознания того, что она все-таки какая ни на есть, мужняя жена, и у нее сынишка от нелюбимого, пропащего, скрывающегося, но живого мужа, решила не показать виду, как она рада.

Она подошла к нему в батистовой черной кофте, подняв руки и укладывая на шее отжатые теплые косы в узел. Он смотрел на нее снизу и молчал, а она ждала, что он ей скажет.

— Дуня, как долго я тебя не видел! — наконец-то выдохнул он и забоялся, думая, что она рассмеется от этих его слов. Но она не рассмеялась, а только чуть заметно тронула улыбкой чистые ало блестевшие губы.

— Да уж вы сами, Вася, пропадаете где-то, не кажетесь. Все заняты, чать, некогда?

Она сложила руки на груди, ругая себя за то, что голос ее дрожал и не было в нем той строгости, какой она хотела бы.

— Ну, это ты напрасно, коли так, — дружелюбно возразил он. — Это тебя не видно. Все в крепости своей, взаперти сидишь…

Ей неловко было стоять перед ним, сидящим на траве, она боялась, что разговор заглохнет и он поднимется и уйдет, поэтому торопливо согласилась и чуть наклонилась к нему.