Расстрел на площади - [31]

— Сложный вопрос.

— Вот и я так думал, что сложный. А на самом деле оказалось, все очень просто. Любишь — и все тут! Это очень важно, чтобы тебя на гражданке кто-то ждал. Кроме матери и отца (если есть), это не считается. По-моему, у каждого солдата дома должна быть девушка.

— Это ты ей на унитазе письма пишешь? — вновь высунувшись из-за перегородки, поинтересовался Сидоренко.

— Ей.

— Любовные?

— Естественно. Мы с ней уже целовались, — соврал Митя неожиданно для себя самого и покраснел.

К счастью, собеседник ничего этого не заметил.

— Я раньше тоже мечтал с кем-нибудь поскорее поцеловаться, — сообщил Сидоренко, — а потом понял, что есть в жизни вещи поважнее.

— Поважнее, чем любовь?! — ужаснулся Митя.

— Представь себе. Вот, скажем, как ты относишься к религии? — опершись ногой об унитаз, Сидоренко уставился на сослуживца.

— Бабушкины сказки, — небрежно усмехнулся тот.

— Может быть. А вот я изучал Библию.

— Чего? — не поверил Митя. — Зачем?

— Чтобы знать, во что верить. Там есть много чего любопытного. Например, десять заповедей. Слыхал о таком?

— Не-а.

— «Не убий. Не укради. Не возжелай жены ближнего своего»… Очень мудрые советы, если вдуматься.

— За такое чтение тебя вполне из комсомола могут погнать.

— Глупости.

— А я говорю: могут! Может, ты еще и молиться в церковь ходишь?

— Молиться не молюсь, а ходить хожу.

— Че-его?! — вновь ужаснулся Митя. Впервые в жизни он встретил человека, который вот так, запросто признавался, что ходит в церковь.

— «Чее-е-е-его?!» — передразнил его Сидоренко и засмеялся. — Ты мне моего отчима напомнил. Он тоже так говорит: «Че-е-его?», когда чего-нибудь не понимает. Он матери такую взбучку закатил, когда про Библию узнал. Вопил, что его из-за меня могут из войск погнать и из партии и он эту макулатуру в доме не потерпит.

— Ну, тут он прав, по-моему, — сказал Митя.

— А по-моему, нет. В конце концов, сапоги я ему могу начистить, а вот что читать — это уж я сам как-нибудь для себя решу…

— Странный ты. На твоем месте я бы вел себя по-другому. И с чтением, и с отчимом. Я бы над собой так издеваться не позволил, уж это точно, — восклицал Митя, надраивая ершом унитаз. — Я бы его кочергой огрел. Или какой-нибудь дубиной. Он бы сам мне сапоги по ночам чистил.

— По-моему, это у тебя в поезде книжку отобрали, верно? — без ехидства, просто констатируя, напомнил Сидоренко. — Что-то я не заметил, чтобы ты проявил себя отчаянным борцом за справедливость.

— Просто кочерги под рукой не было, — буркнул Митя.

— Если честно, я тоже вначале думал: надо отстаивать собственное достоинство и все такое. А потом, проанализировав хорошенько и опять-таки почитав Библию, я понял, что мое достоинство тут ни при чем. Просто отчим пытается сам себе доказать свою значимость. На него какой-нибудь полковник наорет, он напьется, а потом заявляется домой и душу отводит. Слабый человек, что поделаешь!

— По-моему, наш комвзвода чем-то его напоминает, ты не находишь?

— Школьник? Не знаю. Я еще его не понял.

— А вот я понял! — запальчиво воскликнул Митя. — Дурак дураком, и больше ничего. Долдон.

Сидоренко с сомнением пожал плечами и, переместившись к писсуару, проговорил:

— Если честно, он не производит впечатление идиота. Идиот — это нечто простое, элементарное, с очень конкретными реакциями, похожими на условные рефлексы. А старший лейтенант… у него глаза нехорошие…

— Во-во, и я говорю! Лупоглазый какой-то.

— …нехорошие, с прищуром, что-то в таком взгляде есть отталкивающее. Подозреваю, он активно не любит горожан. То есть не горожан вообще, а солдат, которые прибывают на службу из больших городов. Может, у него какой-нибудь скрытый комплекс?

— Ага, комплекс дуболома. Как ты говоришь: бык тупогуб. Знаешь, когда у меня срок службы подойдет к концу… — мечтательно произнес Митя.

— О-о, когда это будет! — иронически вставил Сидоренко, но тот, не обращая внимания, продолжал:

— …когда меня демобилизуют, я дождусь его у ворот части, подойду и скажу… Знаешь, что я ему скажу? «Товарищ старший лейтенант, — скажу я ему, — какой же вы все-таки козел!»

— А он… — засмеялся Сидоренко, — а он возьмет и ответит…

— Если, конечно, ему будет, что ответить.

— Он наверняка скажет…

— Могу себе представить, — в свою очередь прыснул Митя.

На обоих вдруг напал отчаянный, совершенно необоримый приступ хохота. Они смеялись, хватая себя за бока, размахивая в воздухе щетками, и не могли произнести даже слова. Каждый представлял себе физиономию старшего лейтенанта Школьника, услыхавшего, что он — не кто-нибудь, а именно козел, и его грозно шевелящиеся усы, и его бессилие сделать что-либо.

— А еще я ему скажу… — давился смехом Митя, — еще я ему такое, такое выдам! «Товарищ старший лейтенант Школьник! А не хотите ли испить водицы из унитаза?»

— А он тебе…

— И еще я скажу: «Не пошли бы вы в задницу?»

— А он?!

— И еще… — вновь начал Митя — и осекся.

В дверях туалета, шевеля усами и бешено вращая глазными яблоками, стоял старший лейтенант Школьник.

«Дорогая Оленька, здравствуй!

Вот опять собрался написать тебе короткое письмецо. У меня все благополучно, служба идет. Очень по тебе скучаю и жду не дождусь, когда же получу от тебя первое письмо. Меня здесь очень уважают. Командир взвода (он у нас очень строгий, но меня уважает) — так вот, командир взвода говорит, что из таких, как я, получаются настоящие полководцы, но я, конечно, не принимаю этого всерьез.