Расстаемся ненадолго - [85]

– Нет-нет, Илья Ильич, нет! – горячо запротестовал Жарский. – Не могу согласиться с вами, никак, никак не могу! Сколько всяких налетов они уже совершили, мостов взорвали!.. Сегодня тут, завтра там… И повсюду разговоры о Сокольном, как об очень отважном и умном командире.

– Так это же всегда так, – Переход мягко опустил свой отвислый подбородок на серый, как воробей, узел галстука. – Если кто-то стоит наверху, он и виден всем дальше, и слава других падает на него. А здесь какую ситуацию мы имеем? Местные люди не хотят выявлять себя: у кого семья, у кого родственники. Небезопасно! У Сокольного же никого нет, он нездешний. О нем можно смело шуметь, легенды слагать. Потому-то и поставили его за командира, и разрисовывают ореол… Подставное лицо!

– Совсем, совсем не так! – стоял на своем Жарский. – Я абсолютно убежден – не так!

– Ну, тут мы с вами немножко расходимся, – продолжал Илья Ильич. – Что такое Сокольный? Учитель, волею судьбы попавший в окружение. Пробирался потом в знакомые места в надежде жену отыскать, приют какой-нибудь и все такое… Повстречайся на пути ему школа, наверняка, пошел бы в школу. Вы сами утверждаете, что педагог он серьезный. А в партизаны его затянул Трутиков. Крепкий старик, упрямый!

– Сокольный хотел идти за линию фронта, – заметил Жарский.

– Никуда он не пошел бы! Факт!.. Позвольте еще один, последний вопрос: у вас найдется какая-нибудь оказия передать ему мое письмо?

– Попробую…

– Отлично, Юрий Павлович! Попрошу листок бумаги и ручку. Напишу ему, и, если он придет в вашу школу, поверьте, это будет неплохим примером не только для вас.

Илья Ильич сидел еще около часа, писал письмо. В сжатой, лаконичной форме, называя Андрея коллегой, он изложил в своем послании почти все, о чем говорил с Жарским, а внизу проставил свои фамилию, имя, отчество и почетное звание «Заслуженный учитель школы БССР».

Андрей и Зайцев сидели в горнице и сосредоточенно разбирали-собирали немецкий парабеллум: оружие, прежде чем пустить в ход, надо хорошенько изучить.

Во дворе, возле повети, стояло двое саней, под поветью – четверка коней: пара тяжеловозов, пара верховых. Подле них хлопотал сухонький старичок в валенках и в коротком кожушке, верно, хозяин хаты. Подкладывал сено, следил, чтоб не грызлись между собой.

В хату вошел Миша Глинский – теперь уже адъютант командира, козырнул, щелкнул каблуками, протянул Андрею синий запечатанный конверт. Сокольный разорвал его, вынул ровно исписанный листок бумаги и начал читать. Чем дальше читал он, тем веселее в глазах его прыгали чертики-смешинки.

– Целая философия! – усмехнулся он, вложил листок в конверт, стал одеваться. – Пойду к комиссару, – сказал Зайцеву, – а ты раздай парабеллумы командирам взводов. Один себе возьми, один – вот адъютанту за хорошую службу.

Миша Глинский вытянулся в струнку, просиял:

– Спасибо, товарищ командир отряда!

Он был в новом бушлате, в красноармейской ушанке, немецких сапогах.

– Прикажете идти с вами? – обратился Миша к командиру, когда тот был уже у порога.

– Оставайтесь здесь, – разрешил Сокольный, – отдыхайте!

Узенький проулок лесной деревушки рассугробил свежий снег. Он выбелил крыши, колодезные срубы, в шапки нарядил столбы заборов.

Андрей шел не спеша, заглядывая в те дворы, где стояли сани со станковыми пулеметами и боеприпасами. Возле них дежурили партизаны. В белом полушубке, в комсоставской зимней шапке со звездой Андрей выглядел словно бы подросшим, возмужавшим. Обветренное лицо – совсем не то, осунувшееся, что было, когда он вышел из окружения, круглый подбородок – сама свежесть, уверенность, незастоявшееся спокойствие.

У хаты, где остановился комиссар, к нему подошел начальник караула, один из тех бойцов Красной Армии, что, подлечившись в деревнях от тяжких ран, пришли в отряд. Начальник караула доложил: посты с ручными пулеметами выставлены на околицах, в наиболее опасных местах у дороги.

Никита Минович брился, когда Андрей зашел к нему. Увидев Сокольного в маленьком зеркальце, комиссар повернулся к нему намыленной щекой.

– Садись, погоди малость, – махнул бритвой на лавку, – я сейчас. А может, тоже побреешься? У хозяйки моей отменный кипяток, намылишься – борода сама слезает.

– Нет уж, как-нибудь обойдусь, – в тон ему ответил Андрей. – Вот возьму – в пику вам – отпущу бороду…

– Такой, как у меня была, тебе не иметь, – усмехнулся Трутиков. – Твоя пойдет клином, как у козла.

– Почему же, – не согласился Андрей. – И вширь пойдет, щеки-то мои за два-три дня обрастают.

Комиссар закончил бриться, подошел к умывальнику, и к нему живо подбежала хозяйка с кружкой воды.

– Кипяток? – с деланной недоверчивостью спросил Трутиков.

– Не-ет, теплая!

– Покажи-ка, красавица, а то ошпаришь еще. – Никита Минович тронул воду пальцем, поморщился. – Нет, девонька, эта мне не подойдет. Слей куда-нибудь, пригодится.

Он зачерпнул из ведра холодной, со льдом, воды, шумно фыркая, умылся, растер лицо до яркого румянца.

– У тебя дело, Андрей Иванович?

Сокольный протянул ему письмо:

– Вот послание – философский трактат!

– Да ты разденься, Андрей Иванович, – пригласил комиссар, принимаясь за письмо. – Посиди.