Расследования комиссара Бутлера - [33]

Есть у Честертона рассказ «Невидимка». Разве не такая же ситуация? Некто убивает человека, и все свидетели в голос утверждают, что никого поблизости не было. Никого, кроме… почтальона. На почтальона внимания не обратили. Он был, но его как бы и не было. А в нашем случае… Ну, конечно, араб-уборщик. Если бы он вошел в лабораторию со своей шваброй и стал драить пол, обратили бы на него внимание уважаемые докторанты? Вполне могли и не обратить. Уборщик — это нечто эфемерное, деталь интерьера. Вошел и вышел. Вошел, убил и вышел. Или: вошел, забрал нож и вышел.

Значит, два варианта. Первый: убил уборщик, и тогда нужно искать мотив. Второй: убил все-таки кто-то из докторантов, и тогда с мотивом все в порядке, а арабу он мог заплатить, чтобы тот забрал ножик и молчал…

Рискованно. Убийца мог, конечно, рассуждать, как герои Честертона, но был ли он уверен, что двое его коллег действительно не обратят на уборщика никакого внимания? Не мог он быть в этом уверен. Тогда остается единственный вариант: убил араб. Мотив? В списке Алекса их восемь — неужели не подойдет ни один, если сильно подумать? И девятый, кстати, тоже нельзя отбрасывать, пусть это и не классический повод для убийства: национальная ненависть. Араб убил еврея. Не Грубермана как личность, а…

Нет, это уж совсем сложно. Террористу нужна публика, нужен внешний эффект. Взорвать автобус. Ударить ножом туриста на людной площади. Убить работодателя, который…

Работодателя? А может ли быть, что этот араб, как его… да, Махмуд Фатхи, знал Грубермана, имел с ним какие-то дела, они повздорили, и этот Фатхи, улучив момент… Какой-то уборщикк с шваброй. Человек-невидимка. Вошел, убил и вышел, а докторанты были заняты своими делами и…

Через полузакрытые шторы в комнату ворвался первый солнечный луч, и, как это часто бывает, осветил не только стены, но и мысли. В темноте думается как-то иначе, чем на свету, простых противоречий не замечаешь. Не мог уборщик незаметно войти в лабораторию, поскольку она была заперта изнутри. А если араб был сообщником, то убийца должен был подойти к двери, открыть ее, впустить этого Фатхи и выпустить, а потом опять запереть дверь… И никто не обратил внимания? Чушь.

Нет, задача не решалась, и я поднялся с тяжелой головой, Рина уже ушла на работу, завтрак пришлось готовить самому, а потом еще и есть его без всякого аппетита.

Уже выходя из дома, подумал: не позвонить ли Роману, не посоветовать ли допросить араба не как свидетеля, а как соучастника или даже подозреваемого? Я не знал, правда, как отреагирует Роман на мой совет. Одно дело — неспешная беседа двух соседей-приятелей за чашкой кофе, и совсем другое — звонок в управление, и совет какого-то дилетанта. А если комиссар Бутлер так и не обратит внимание на араба-уборщика? Что он скажет мне в таком случае, когда я сообщу, что имел неплохую идею, но постеснялся ею поделиться? Я остановился на пороге, но не смог сразу вспомнить служебный номер комиссара Бутлера. Искать записную книжку не хотелось, и я захлопнул дверь.

* * *

Вечером мы с Риной сидели перед телевизором и смотрели «Пополитику». Хаим Рамон спорил с Ариком Шароном о том, что такое мирный процесс. На мой взгляд, «бульдозер» повторял собственные мысли десятилетней давности, а Рамон в ответ выдавал идеи, которые будут актуальны в начале будущего века. Оба существовали как бы вне настоящего — один в прошлом, другой в будущем, типичная израильская ситуация, когда никто не знает, что делать в данный конкретный момент.

Ведущий — корректный и сдержанный в любой ситуации Хаим Явин — с трудом заставлял спорщиков хотя бы не перебивать друг друга, удавалось это далеко не всегда, и тогда Явин едва заметно (для Рамона с Шароном, но не для зрителей) улыбался, и я понимал, что ведущий относится к своей передаче с достаточной долей иронии, и в этом я был с Явином согласен: политик, участвующий в подобном телешоу, не должен изображать из себя государственного мужа, здесь больше подходит имидж, как теперь говорят, «пикейного жилета», но ни Рамону, ни, тем более, «Бульдозеру», это понятие не было известно, и они пыжились, как два петуха, не понимая, что именно так их и воспринимает зритель — во всяком случае, зритель, способный видеть чуть глубже взбаламученной волнами поверхности.

Слушая политиков, я ждал звонка Романа. Бутлер не звонил и, когда передача закончилась (естественно, победой ведущего), я поднял трубку телефона.

— Да знаешь, Песах, — мрачно сказал Роман, — новостей нет, кофе мне не хочется, и вообще — я уже сплю.

— Нож не нашли?

— Я же сказал, новостей нет. Если бы нашли — это была бы новость.

— Послушай, — сказал я, — помнишь, ты говорил, что, когда Беркович с силой закрыл дверь, со стенда упал лист бумаги?

— Ну…

— Что там все-таки было написано?

Роман помолчал, а потом сказал, сдерживая зевоту:

— Спокойной ночи, Песах.

Глава 6 Листок на доске

Утром во вторник я поехал в университет вместо того, чтобы отправиться, как обычно, а архив национальной библиотеки и вчитываться в рукопись Залмана Йохума. Сначала я зашел к себе, в Гилмор, полагая, что обнаружу на стенде объявление об очередном семинаре. Объявление действительно висело, но сообщало не о научном семинаре, а о собрании преподавателей, посвященном предстоящей экзаменационной сессии. Меня это не касалось, лекций я не читал, и вообще мое положение на факультете было достаточно неопределенным. Несколько лет назад, после приезда в Израиль, я получил обычную трехлетнюю стипендию министерства абсорбции. Предполагалось, что я либо вольюсь в творческий коллектив, каковой окажется так во мне заинтересован, что сумеет «выбить» для нового коллеги постоянную ставку, либо… Ну, тогда обычный репатриантский финал — «извините, господин Амнуэль, вы неплохой специалист, но ставок нет, денег и для своих сотрудников маловато…» Три года прошли, в коллектив я влился лишь наполовину — сделал несколько статей, которые произвели впечатление, но к обычной тематике кафедры не имели ни малейшего отношения. Преподаванием меня не загружали, но и отказываться от моей работы профессор Бен-Ури, наш бессменный декан, не хотел. В результате появилось какая-то полумистическая должность «ассистент без права преподавания», денег я получал ровно вдвое меньше, чем полный профессор, да и эту сумму декан ежегодно с боем выколачивал из скупых, как Гобсек, чиновников министерства науки. Не уверен, впрочем, что бой этот велся с применением тяжелого вооружения, скорее всего, дело ограничивалось небольшой перестрелкой, в которой даже раненых не оказывалось, и лишь передо мной уважаемый профессор изображал благодетеля и бессеребренника, покровителя новых репатриантов. Так продолжалось уже который год, и, хотя новым репатриантом я себя уже давно не мог назвать, не будучи обвинен в подтасовке фактов, на кафедре все еще проходил по этой статье расходов…