Расследования комиссара Бутлера - [31]

— Если она соглашалась, — вмешался я, — то, значит, не было у нее с Шувалем ничего серьезного.

— С ее точки зрения, может, и не было, но Шуваль думал иначе.

— Ты полагаешь это поводом для убийства?

— Почему бы нет, учитывая отношения Шуваля с Груберманом, и то, что утром в пятницу, когда Шуваль усаживался за свой стол, Груберман со смехом принялся рассказывать, как вчера пытался уложить Шошану в постель. По словам Берковича, Шуваль готов был броситься на соседа с кулаками, но в лаборатории очень тесно, во время драки они переломали бы ценную аппаратуру, и… Короче говоря, Шуваль вполне мог…

— Ясно, — сказал я. — Состояние аффекта и все такое. В таком состоянии люди обычно плохо соображают и не прячут ножики так тщательно, что целая бригада полицейских не в состоянии ничего обнаружить.

— Не язви, Песах, — обиделся Роман. — Стилет действительно не обнаружен. Пока, — внушительно добавил он.

— Естественно, — согласился я. — И, не имея улик, вы занимаетесь поисками мотива. С Шувалем ясно — классический и банальный «шерше ля фам». Какой же мотив вы обнаружили у Берковича? Надеюсь, не женщина?

— Нет. Берковича женщины вообще не интересуют.

— Да? — удивился я. — Странное состояние для молодого мужчины. Хотя… Есть даже песня такая: первым делом самолеты… Ты наверняка не помнишь, ты из России слишком давно.

— А ты, конечно, помнишь, потому что жил еще при Сталине, — парировал Роман, обнаружив неожиданные для меня познания в истории советской песни.

— Хороший историк, — назидательно сказал я, — способен ужиться в любом периоде, который он изучает.

— Берковича интересовала стипендия американского фонда, а не самолеты с девушками, — сказал Роман. — Он подал заявку, прошел все конкурсные стадии, и в конце концов выяснилось, что то же самое сделал Груберман, причем исключительно из вредности и спортивного интереса — он вовсе не собирался участвовать в этой программе. В результате стипендию не получил ни тот, ни другой. Но если для Грубермана это была игра, то Беркович потерял крупный шанс, которого он добивался почти год. Я говорил тебе, что Беркович с родителями репатриировался два года назад, положение его в университете было очень непрочным, и любая возможность укрепиться…

— Откуда он приехал?

— Беркович? Из Киева, а что?

— Ничего, — я пожал плечами. — У меня были знакомые Берковичи, но не в Киеве, а в Москве.

— Твоя мысль, Песах, — вздохнул Роман, — делает странные скачки. Может, тебе нужно хорошо поспать, чтобы голова стала ясной…

— Я сплю, когда говорю с тобой, мрачно сказал я. Мотивы убийства, которые ты обнаружил, могут показаться основательными только во сне. Подумать только, человек не получил стипендию, взял нож… Кстати, откуда он его взял? Ты не знаешь, куда он его спрятал, но взял-то откуда? Были в лаборатории подобные ножи?

— Хороший вопрос, — кивнул Роман. — После полуночи ты начинаешь соображать, особенно если тебя раздразнить. Не было в лаборатории длинных и узких ножей. Очевидно, что убийца принес нож с собой…

— И следовательно, убийство было задумано заранее. Аффект не проходит. Значит, Шуваль не убийца. А у Берковича была причина, был повод и было время на обдумывание. Логично?

— Логично. Но, видишь ли, причина, повод и время были также и у Флешмана.

— О Господи, еще и этот впридачу! Ему-то чем насолил Груберман?

— Деньги, Песах, не меньший повод для ненависти, чем женщины. Впрочем, похоже, что и женщина присутствовала. У меня нет доказательств, только свидетельства людей, знающих Флешмана. В отличие от Шуваля, Флешман — личность ранимая и мягкая. Ничего не стоит его в чем-то убедить, он легко откликается на просьбы, о чем потом жалеет. Около года назад, почти сразу после того, как Флешман начал работать над диссертацией и еще не знал склочного характера Грубермана, он имел несчастье одолжить тому довольно большую сумму денег.

— Сколько?

— Могу только догадываться. Сам Флешман это отрицает. Но в октябре он снял со своего счета двадцать тысяч шекелей — почти все накопления. На вопрос «зачем» пожимает плечами и говорит, что нас это не касается. Он, вообще говоря, прав, и я не имел бы никакого права интересоваться состоянием его банковского счета, если бы не дело об убийстве. Пришлось действовать через суд и получить разрешение судьи Хузмана. Как бы то ни было, в октябре Флешман снял своего счета двадцать тысяч шекелей наличными. Согласись, необычная операция — кто же берет наличными такую большую сумму? Почему он не выписал чек? Если он передал деньги Груберману, почему не хотел, чтобы это было отражено в банковских документах? Сам Груберман просил его об этом?

— Вымогательство? — предположил я. — В этом случае Груберман, конечно, был заинтересован в наличных деньгах, чек его не устраивал.

— Я тоже об этом подумал. Но, повторяю, нет доказательств. Флешман молчит, и имеет на это полное право, у Грубермана не спросишь… И я не знаю, в чем Груберман смог увидеть слабость Флешмана. Что предосудительного нашел Груберман в биографии Флешмана — достаточное для шантажа? Если, конечно, шантаж и вымогательство имели место. Не исключаю, что Флешман дал денег сослуживцу по доброте душевной, и вовсе не потому, что ему было что скрывать. Груберман просил деньги не только у Флешмана. Как раз в то время он пытался начать свое дело, и ему нужна была большая сумма. Дело было довольно рискованное, но никакого криминала.