Рассказы - [20]

Латышев думал, что его отпустят, но немцы повели его в штаб.

— Говори: кто ты и зачем появился в деревне? — начал допрос офицер, знавший русский язык.

— Домой иду. Ходил по деревням…

— Где твой дом?

— В деревне… Раньше у нас тут колхоз был, а теперь, слава богу, кончились колхозы…

— В какой деревне ты живешь?

— Я же говорю, здешний я, местный, — Латышев неопределенным жестом указал на окно, за которым уже толпились немецкие солдаты, пришедшие поглазеть на пойманного партизана.

— Ты можешь толком объяснить, где живешь? — спросил офицер, вставая из-за стола.

— Ну здесь же, вот… Какая у нас жизнь…

Заложив руки за спину, офицер подошел к Латышеву и неожиданно ударил его по щеке. Латышев отшатнулся, но кто-то сзади толкнул его снова навстречу офицеру.

— Говори, где живешь?

— Здесь, вон там…

— Идем, покажешь твой дом. — Офицер надел фуражку и, не глядя на Латышева, пошел к двери.

«Неужели все кончено?» — с горечью и досадой подумал Латышев и пока что решил дешево свою жизнь не продавать.

Гитлеровцы словно прочитали его мысли и, прежде чем вывести во двор, связали ему руки за спиной обрывком провода. Солдаты галдели, разглядывая русского партизана, кто простодушно, с любопытством, кто с хмурой злобой.

Во дворе Гусак ударил Латышева по лицу. Из носа у партизана полилась кровь, обагряя драную телогрейку.

— Vorwärts! Verflüchtes russisches Schwein![16]

Двое солдат с автоматами окружили Латышева, и тот, что был справа, дал ему пинка.

«Что делать? Броситься бежать — застрелят на месте. Впрочем, не все ли равно… Помирать, так с музыкой! Если бы не были связаны руки…»

— Показывай, где твой дом.

— Покажу. — Латышев, сам того не замечая, разговаривал с офицером уже не тем плаксивым простуженным голосом, каким говорил раньше, а смело и раздраженно.

— Здесь твой дом?

— Дальше.

Улица кончалась через несколько домов. Миновали родительский дом. От него осталась одна печная труба да полуразрушенный фундамент: должно быть, фашисты сожгли дом, когда убили отца и, может быть, вместе с ним…

Мучительно метались мысли — что предпринять, как убедить немцев?

— Скажешь ты наконец, где твой дом? — кричал офицер, с трудом сдерживая ярость. — В этом доме живешь?

— Дальше.

Вот уже приближается последняя изба. Латышев заметил в окне испуганное лицо девочки. Потом показалась женщина.

— Здесь ты живешь?

— Нет. Дальше…

Офицер вынул револьвер. Солдаты оживились, предвкушая веселое представление.

Что еще мог ответить разведчик, кроме того, что отвечал? Впереди больше не было домов. Лишь по другую сторону дороги, у леса, виднелась одинокая избушка под соломенной крышей. Макарьиха. Теперь все. Сейчас расстреляют…

Но именно в эту минуту родилась последняя надежда. Вспомнилось, что у Макарьихи был сын. Безумие — выдавать себя за него. Но, может быть, старухи нет дома или, может быть, она умерла, и в этом спасение…

— Здесь твой дом?

— Да.

Гитлеровцы остановились. Офицер отдал приказание солдату, и тот загрохотал в дверь прикладом.

Такой тишины Латышев никогда не переживал. Дверь не открывалась. Солдаты молчали. Сердито сопел носом Гусак. Он тоже вынул револьвер, как будто хотел опередить коллегу и первым всадить пулю в русского партизана.

Солдат продолжал колотить прикладом в дверь. Потом отступил в сторону, услышав за дверью шаги. Автомат он взял на изготовку.

Щелкнул засов, старые петли заскрипели, и на беду Латышева на пороге появилась… Макарьиха. Как она поседела! На ней была мужская жилетка, надетая поверх кофты, — должно быть, холодно в избе.

Надо же было случиться такому, что именно с Макарьихой свела его судьба! Латышев глядел на старуху из-под насупленных бровей. Он знал — пощады не будет…

— Эй, старая, ты знаешь его? — спросил офицер.

Макарьиха молча смотрела на немцев. Потом ее хмурый взгляд остановился на Латышеве. Он заметил, как лицо ее дрогнуло.

— Мать, здравствуй… Они не верят, что я твой сын, — сдавленным голосом вымолвил Яков и весь сжался в ожидании приговора.

— Ты что, глухая? У тебя спрашивают: твой сын?

— Мой…

Офицер, знавший русский язык, сказал что-то по-немецки, и гитлеровцы зашумели. Он решил проверить старуху: в руках он держал справку, где значилось имя задержанного.

— Как зовут твоего сына?

— Яков.

Голос Макарьихи прозвучал глухо, сдавленно, и Латышев догадался, как трудно дался ей этот ответ. Сердце разведчика сжалось от боли.

Гусак ударил Латышева и пнул ногой по направлению к дому.

— Шнель, пшол, швинн!

Латышев поднялся по ступенькам. Макарьиха пропустила его и, не дожидаясь, пока гитлеровцы уйдут, не спеша вошла за ним и закрыла дверь.

В избе она, торопясь, принесла из кухни щербатый столовый нож и с трудом перерезала провод, стянувший руки партизана. Потом подала полотенце.

— Кровь смой…

Латышев стоял понурив голову.

— Спасибо… мать. Прости… — Латышеву хотелось поцеловать черную от горя и трудов руку старой женщины, но он не решился.

Макарьиха достала с полки ломоть хлеба, разрезала его и подала Латышеву.

— Возьми… Дорогой поешь. Уходи скорее…

Яков умылся под рукомойником и вытер лицо стареньким дырявым полотенцем, пахнущим родным, материнским.

— Прости меня, ради бога, прости… — с трудом выговорил Латышев.