Рассказы - [11]

— Да, твоя мать говорила утром.

Почему именно в эту минуту она произнесла слово «мать»? Это было самое умное, что она могла придумать. Значит, все правильно.

— Хильд, почему ты пришла сюда?

— А если я и сама не знаю?

Ну и пусть. Я сказал, что всегда ждал ее.

— Ты пришла не случайно, — сказал я, — правда? Она была нежная, тяжелая, слепо доверилась мне.

Хлеб

Если две недели после жатвы простоит вёдро, хлеб можно убирать в риги. В эту пору хозяева то и дело наведываются спозаранку в поле. Они запускают руки в распушенные снопы, пробуя, хорошо ли просохла солома. Пока солома не высохла, убирать нельзя.

Хозяин, что проверяет, просохла ли солома, должен принять важное решение. Случается, он притащит в ригу целую жердь со снопами и с одним явится на кухню к жене, если, само собой, она у него толковая. Одному решать трудно. Можно погубить весь урожай.

— Погляди-ка и ты, — говорит он, перелагая ответственность на жену.

Сноп дугой выгибается у него в руках. Жена перебирает солому под обвязкой.

— Не пойму. Вроде еще сыровата.

Жена щупает колосья. Осматривает шейку колоса. Шейка светлая и сухая. Твердые, спелые зерна. Подумать только, каким благодатным и щедрым может быть лето.

— А кто-нибудь уже убирает? — спрашивает жена.

— Нет, — отвечает хозяин.

— Ну а мы отродясь первыми не начинали, — говорит она.

— А нынче, может, начнем? — предлагает работник, который слушал их разговор.

— Думаешь, пора? Работник умолкает.

Полновесный золотистый сноп покоится у них в руках. На него отрадно смотреть. Брошенные в землю семена завершили свой жизненный путь. Хозяин уносит сноп в ригу.

И уборка отложена еще на день. Жнивье с высокими сушилами, словно перелески, обрамленные каймой яркой зелени, за ними идут дома, дворы, луговины. Желтые перелески. Из настоящих, темных лесов сюда прилетают кукша и всякая лесная птица, доверчиво садятся они на сохнущие снопы и никогда не клюют больше, чем нужно, чтобы утолить голод.

Слабый ветер доносит запах соломы. Теплый сухожней — добрый ветер, как и все, что приходит на поля в свое время и радует тех, кто этого ждет.

Поселок притих. Еще полдня безделья, горячая страда позади. Одни хозяева сочли, что солома еще сыровата, другие не решаются начать первыми. С хлебом ошибаться нельзя.

Две старые женщины, Гунхильд и Кристи, решили воспользоваться передышкой и навестить родственников, живших в десяти километрах от их усадьбы. Дорога туда шла по плоскогорью, через пустошь. Позвали парнишку по имени Турвильд и предложили ему от нечего делать пройтись вместе с ними, но он ответил, что ему неохота.

Однако ему было сказано, что идти надо: женщины слишком старые, их нельзя отпускать одних — место пустынное, там за всю дорогу ни души не встретишь.

Гунхильд и Кристи слышали весь разговор. Но были так стары и немощны, что им оставалось лишь безропотно слушать, как их называют старыми развалинами, которым нужен провожатый. Турвильд надеялся до таких лет не дожить. Они ждали его, обе в черном, их дальнозоркие глаза плохо видели вблизи. Тощие и длинные старухи. Турвильд больше не упрямился. Он поднялся к себе на чердак и переоделся.

И они отправились в путь мимо дворов и полей. Вышли они перед самым завтраком — из каждой трубы поднимался дым: стряпали еду. Долетал слабый запах соломы, и воздух был так прозрачен, что казалось, будто горы подступили к самому поселку. Деревья на горах уже начали желтеть. По небу медленно катилось огромное утреннее солнце. Говорят, что солнце иногда смеется, в тот день оно смеялось.

Они поднялись по склону, и поселок раскинулся у них под ногами, они остановились, чтобы полюбоваться на него.

— Какой хлеб уродился! — сказала Гунхильд.

— Да, спаси нас господи, — ответила Кристи.

Как будто говорила совсем о другом. Она стояла, заслонив от солнца глаза. Сутулая, худая, со строгим потемневшим лицом. Тело ее изнурилось в борьбе с временами года: с ветром и солнцем, дождем и морозом, одряхлело от тяжкого долгого труда на земле. Но глаза ее, как это бывает в старости, видели далеко. Жизнь нелегко далась ей, зато теперь она знала истинную цену вещам.

Неожиданно она обернулась к Турвильду.

— Ты видишь хлеб, малый? — сурово спросила она.

Эта суровость не задела Турвильда. Кристи могла и не напоминать. Он и сам не сводил глаз с полей, завороженный этой картиной. С каждым годом хлеб на полях внушал ему все большее уважение.

— Вижу, не слепой, — будто бы равнодушно ответил он. Лица Гунхильд и Кристи выразили недоверие. Затем взгляды их снова обратились вниз, на поля. Сухожней принес запах соломы. Там, внизу, словно лес, высились сушила со снопами. Хлеб. Его взрастили люди и времена года.

— Пора идти, — сказал Турвильд. — Хватит, отдохнули.

— Отдохнули? — сердито переспросили они. — Ты это о ком? Нам отдыхать ни к чему.

— Да будет вам, — сказал Турвильд и зашагал дальше. Начался лес. Они шли молча. Гунхильд и Кристи уже давно наговорились друг с другом, они всю жизнь прожили в одной усадьбе. А Турвильд что, он им не товарищ. Вот они все и молчали.

Лес перешел в исхлестанную ветрами пустошь. Вдоль дороги тянулись болотные топи. Виднелась редкая белоголовая пушица. Кое-где попадались могучие корявые сосны. Обезглавленные, с обломанными ветвями и ободранной корой, эти дуплистые великаны упрямо вздымались ввысь. На их замшелых нежно-серых стволах застыла смола. Древние деревья, упавшие па землю, затянуло вереском и травой.