Рассказы веера - [24]

В конце того же февраля утром, когда куафер причесывал Екатерину II, случился не слишком приятный для присутствовавшего при этом графа Александра Сергеевича Строганова разговор.

– Как же это понимать, любезный? Княжна Шаховская, чай, не дальняя тебе родня, выходит замуж, а я узнаю об этом от посла австрийского, графа Кобленца. Каково! Что ты на это скажешь?

– А то скажу, матушка, что я со старшей Шаховской, с кузиной своей, давно в раздоре из-за одной пустыньки, – нашелся Строганов. – И что у них там за дела в Париже – не ведаю. Так, боком слышал, что Лизавете мужа приискали, а верно или нет, не могу сказать. Мало ли что. К примеру, про графа Зотова третьего дня было слышно, что помер, а вчера у Воронцовых его видели в картишки играющим.

– Ты, Александр Сергеевич, зубы мне не заговаривай! Русской императрице сторонние люди сообщают о свадьбе ее подданной. Да и с кем? С якобинцем! Позор! – И словно не для собеседника, а для себя добавила: – Je veux agir avec vigueur dans un pariel cas. В подобных случаях я собираюсь действовать решительно.

Строганов покосился в зеркало. Лицо императрицы сделалось красным. Это был плохой признак: Екатерина лишь в редких случаях выходила из себя.

Вечером граф, постоянный карточный партнер императрицы, которому единственному дозволялось ворчать на нее за «плохую игру», отговорился приступом подагры и во дворец не поехал.

* * *

События 1792 года, начавшегося так счастливо для Елизаветы и Аренберга, говорили о том, что Париж стремительно превращается в смертельно опасный город.

Гильотины тщетно пытались успеть за приговорами. Пропускная способность у этих апробированных средств казни не удовлетворяла вождей революции. И они придумывали новые, все более изощренные средства уничтожения «врагов трудового народа», превосходившие по цинизму самые страшные страницы многострадальной истории человечества.

К примеру, чье-то болезненно-маниакальное воображение побудило устроить так называемую якобинскую свадьбу. Несколько сотен мужчин и женщин связали попарно, вывезли на середину реки и сбросили в воду.

Остались воспоминания и о том, что матерей заставляли смотреть на изуверские казни их детей. Не щадили даже простолюдинов, находившихся в услужении у знати. Татьяна Меттерних в своей книге «Строгановы» приводит пример подобной расправы: маленького поваренка, обнаруженного в кухне королевского дворца Тюильри, обмазали слоем теста и положили на жаровню.

Все это происходило как раз в то время, когда вожди революции сочиняли Декларацию прав человека и гражданина, впоследствии приравненную к величайшим актам всемирной истории. Что говорить – в ней действительно «в законодательном порядке были сформулированы... главные гуманистические принципы революции конца XVIII века».

Основополагающий тезис состоял в том, что «люди рождаются и остаются свободными, равными в правах». Священными правами человека и гражданина признавались свобода личности, свобода слова, право на безопасность, право на сопротивление угнетенного, право собственности.

Все это, конечно, прекрасно, но как быть с несчастным поваренком? И стоили ли эти «в законодательном порядке» оформленные иллюзии – в чем современному человеку нетрудно убедиться – той крови, которая, по воспоминаниям свидетелей Французской революции, «ручьями текла по сточным канавам Парижа»?

...Закономерен вопрос: не рискованно ли российским подданным было оставаться в революционном Париже?

Ведь ясно, что жили они отнюдь не в лачугах и выглядели так же, как и обитатели Версаля.

Но революционный максимализм все же имел свои пределы, а якобинскую верхушку составляли люди не безграмотные. Они конечно же знали о праве на неприкосновенность граждан других государств, равно как и их жилищ.

Однако кто мог дать стопроцентную гарантию безопасности? Существует ли она вообще в условии разгула самых низких человеческих инстинктов, которым сопровождаются все без исключения социальные изменения, бунты, перевороты? Слово «революция», кстати, едва ли когда-либо вошло бы в широкий обиход, если б тот, кто стал его первым популяризатором, на досуге призадумался: в отличие от термина «эволюция», то есть движение вперед, слово «революция» являет собой полную этому противоположность. Это отход, движение назад. Это время, прожитое государством, народом непродуктивно, с большими издержками, с ужасающими потерями.

...Насколько напряженна и непредсказуема стала жизнь в Париже и для иностранных подданных, можно почувствовать по письму гувернера Оливье своим путешествующим хозяевам Голицыным в Лондон.

Если поначалу он успокаивал их, уверяя, что ни молодым князьям, ни дому ничего не угрожает, то теперь каждая неделя приносила тревожные новости. Напуганная размахом уличного бандитизма, власть требовала, чтобы каждый столичный дом выставил двух человек для патрулирования по улицам.

«Я объяснил, – писал Оливье Голицыным, – что особняк принадлежит подданному Российской империи, который не обязан подчиняться местной администрации». Но видимо, это не произвело должного впечатления. Человек с мандатом в руке гнул свое. От князей Голицыных поддерживать на улицах «революционный порядок» был послан их полотер.