Рассказы: В ночь со второго на третье, Пьеса на три голоса - [3]

Жена рыбака подходит ко мне и говорит без всякой иронии или недоброжелательности, скорее мягко и немного сочувственно:

— Может быть, это кричали овцы?

И тут все поворачиваются к суше, начинают болтать, смеяться, а кое-кто ворчит: «Ох уж эти проклятые дачники!», и я едва могу различить ритмичное блеяние на хуторе у большой шоссейной дороги:

— Беее! Помогите! Помогите!

Не знаю, как добрался я обратно до постели. Я срываюсь с места с бешеной скоростью — разговоры и смех стихают, — взбегаю вверх по крутой лестнице на низкий чердак, головой вперед бросаюсь на кровать и плачу как дитя, плачу от стародавней обиды, в продолжение той беды, которая случилась со мной, когда мне было двенадцать лет и мой учитель мне не поверил, хотя я всячески пытался ему объяснить, что не списывал, наклонившись к товарищу по парте во время контрольной, а только хотел спросить, который час…

И сверхчеловеческим, самогипнотическим усилием мне удается опять зарыться в сон и дойти до его плодоносной темной жилы, из которой я черпал отдых, пока меня не разбудили крики.

Я опять растянулся на широком матрасе под низким, слегка пахнущим смолой чердачным потолком и целиком и полностью погрузился в сон, убаюкиваемый шумом моря, которое определенно решило побить свой собственный рекорд шторма в эту ночь со второго на третье августа.

Одинокому человеку, находящемуся на летнем отдыхе в доме на надежном расстоянии от моря, этот ритмичный звук должен даже приносить наслаждение. «Послушай море, — пробормотал бы я другу или любимой, если бы они были со мной. — Слышишь, как красиво оно поет?»

Но я был один и глубоко погрузился в сон, и в конце концов разбудил меня не шум прибоя, а нечто совсем иное. Крик.

Я повернулся на бок и подпер голову рукой. Окно было только слегка приоткрыто, но этого было достаточно, чтобы отчетливо услышать крик.

Человек попал в шторм и кричал: «Помогите! Помогите!»

Я лег на спину и посмотрел в потолок. И за окнами, и в доме было тем но. Глупости, подумал я. Никто не станет бродить по пустоши и звать на помощь! А если кто-то и потерпел кораблекрушение, ведь не настолько же он наивен, чтобы думать, будто такой крик может достичь человеческого уха сквозь неистовый шум моря.

Но пока я лежал и даже чуть было не заснул опять, крик повторялся, снова и снова, столь же реальный, как мощные удары волн о берег:

— Помогите! Помогите!

Я поднялся и почувствовал, что волосы у меня на руках встали дыбом от ужаса и холода. Там, в волнах, человек боролся за свою жизнь. Может быть, целая семья. Отец, на глазах которого дочь смыло за борт, или, быть может, он был в воде с младенцем на руках, или, может быть, с собачкой…

Итак, я отыскал теплый свитер, умудрился всунуть обе ноги в одну штанину и чуть не упал, как поваленное дерево, ударившись лбом о грубо обструганный покатый потолок чердака; я все время слышал эти рвущие сердце крики и представлял себе человека, который пытается плыть, гребя одной рукой, а море то затягивает его, то накрывает волнами, и он не знает, хотеть ли ему, чтобы его вынесло на острые скалы, или бояться этого. Иногда, когда ему удается набрать в легкие воздуха, он издает пронзительный и жалобный крик о помощи.

Я распахнул окно настежь, и оно тотчас вырвалось из моих рук и ударилось о стену. Слабый звон подсказал мне, что часть стекла нижней рамы разбилась и упала на землю. Я высунулся, потянулся за окном, но напрасно шарил в темноте. Все было черно. Не должен ли быть на опрокинувшейся лодке фонарь или хотя бы лампа? Дурак, сказал я самому себе. Мачта, наверное, уже в воде и застряла между двумя обросшими ракушками валунами на глубине пяти метров. В таком случае они могут держаться за киль… но его накрывают эти тяжелые волны, и держаться за киль все равно что держаться за намыленный нож.

Я усердно искал безупречные причины, чтобы вернуться в постель и погрузиться в сон, и в конце концов попытался убедить себя, что все это лишь мое воображение. Однако вновь и вновь до меня доносился крик о помощи:

— Помогите!

К кому был обращен этот крик? К тому, кто его слышал.

Какие еще звуки могли быть в деревне, если не… Я перечислил: сова, собаки, петухи, черный дрозд (исключено) и, по мере перечисления, вяло, как в забытьи, затянул пояс на джинсах и подумал о том, как плохо я подготовлен с моими довольно слабыми мышцами и коротким дыханием, чтобы совершить геройский поступок в такую ночь, вроде этой, в ночь со второго на третье августа.

Уж не стали ли крики слабее? А может быть, это значит, что кричат не о помощи или у перевернувшегося рот наполнился холодной как лед морской водой? Вот я сижу здесь, — как я могу так сидеть в свои сорок лет, в здравом уме, воспитанный в христианской вере швед и почти что жаждать, чтобы крик прекратился, чтобы мне ничего не делать? Да это же убийство! По крайней мере, мысленное.

Затем я вспомнил об овцах. Это было для меня таким облегчением, что я улыбнулся в темноте на своем чердаке. Ну конечно же! Овцы! Крестьянин у шоссейной дороги только неделю тому назад обзавелся двумя овцами, коричневой и серой. Они были редкой породы и, привязанные, паслись на лужайке у дороги прямо перед фермерским домом. Их блеяние слышалось уже несколько дней. Может быть, съели всю траву, и пора было переносить столб, к которому они были привязаны.