Рассказы - [4]
Не менее «театральны» персонажи рассказа «После театра». Характерная для Уилсона объективная манера повествования в данном случае служит раскрытию двойственности эмоционального отношения писателя к героям. Конечно, Сильвия — жертва жизненных условий и обстоятельств, но и она уже утратила естественность и искренность чувств. Не зря, говоря о Морисе, писатель употребляет слова «сцена», «роль», «пьеса». Сильвия живет в мире фантазий, выдуманных историй, Морис — в мире иллюзорных мечтаний о будущем, в котором видит себя сильным и мужественным. У молодых людей как будто возникают предпосылки дружбы, необходимость контакта, общения. Но это невозможно, ибо они принадлежат к двум разным «нациям» английского общества: Морис — из обеспеченной среды, Сильвия — из бедных.
Таким образом, «театральность», игровой момент, присутствующий во многих рассказах писателя, вовсе не синоним талантливости, праздничности, а скорее обозначение ложности, неистинности, фальшивых претензий, стремлений скрыть низменную суть за пышной фразой и яркой маской. В этом смысле интересен рассказ «То ли карта набекрень». Читая его, важно помнить, что он был написан в середине 50-х годов. А почти тридцать лет спустя мы не можем не оценить поистине пророческое предвидение писателя, увидевшего в туманных рассуждениях представителей низов лондонской литературной богемы ростки того, что дало в конце 60-х годов левацкий активизм и его наиболее уродливое ответвление — терроризм. Писатель рисует перед нами модель: запутавшийся в своих построениях «теоретик» Хагет и «исполнитель» — примитивный «правдоискатель» Кенни. Хотя в том убийстве, которое совершает Кенни, прямой вины Хагета нет, да и Хагет, противник всего буржуазного, вовсе не так кровожаден, как его приятель и соперник Редж, полагающий, что «если нужно ликвидировать миллионы человек — какая важность?». Как опасны подобные идеи, вряд ли нужно напоминать…
Иными словами, и в этом рассказе Э. Уилсон проявляет себя как писатель в высшей степени социальный, обладающий точным и беспощадным видением мира.
Уже шла речь о том, что Энгус Уилсон начал свою литературную деятельность с рассказов; но создали ему репутацию крупнейшего прозаика современной Англии романы — их восемь. Среди них есть романы разных типов — социально-психологические «Цикута и после» (1952), «Средний возраст миссис Эллиот» (1958), «Поздний зов» (1964), сатирический «Англосаксонские позы» (1956), сатирический с элементом социальной антиутопии «Старики в зоопарке» (1961), панорамные, почти эпического охвата действительности полотна «Ничего смешного» (1967) и «Как по волшебству» (1973), точнее всего, пожалуй, назвать социально-психологическим последнее пока крупное произведение писателя — роман «Сжечь мир» (1980).
О чем бы ни писал Энгус Уилсон — о смешном ли, о трагическом, о жизни или о литературе, — произведения его не оставляют читателей равнодушными…
В романе «Ничего смешного» есть образ писательницы Маргарет Мэттьюз. Она довольно известна, и у нее устоявшийся круг почитателей. Но сама Маргарет знает главный недостаток своих книг: «Правда заключалась в том, что она не ненавидела и не любила людей: она была к ним безразлична. А настоящая литература и, наверное, любое настоящее искусство не могут родиться из безразличия к людям».
Энгус Уилсон умеет любить и ненавидеть. Нередко он любит и ненавидит одновременно. Именно потому такой мощной, хоть и скрытой страсти полны все его произведения. Энгус Уилсон — настоящий писатель XX века, противоречивый, мятущийся, избегающий однозначных решений. Но при этом он весь вырос из английской литературной традиции — нравоописательной и психологической прозы.
Подобный синтез всегда плодотворен и дает настоящую литературу.
Георгий Анджапаридзе
РАССКАЗЫ
Переводы выполнены под руководством М. Лорие участниками переводческого семинара при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР.
© Состав., предисловие, переводы, кроме отмеченных в содержании*, оформление. Издательство «Художественная литература», 1985 г.
О пользе свежего воздуха*
Ночью прошел сильный дождь, и цветы на бордюре, окаймлявшем дорожку, полегли и расплющились. Больше всего пострадали восточные маки с тяжелыми головками: их мохнатые стебли поломало, скрутило, а розово-пурпурные лепестки усеяли землю, как ненужные обрезки в мастерской у портнихи. Но они и вообще-то неряхи, подумала миссис Сэрл, такие вульгарные и кричащие создания гибнут от первого же удара. Однако она достала лучинок и мочалы из большого короба, который волочила за собой по земле, и старательно подвязала поникшие цветки, а сломанные отрезала садовыми ножницами. Отчасти именно потому работать в саду одновременно и лестно и немного стыдно, подумала она, что уподобляешься некоему божеству, которое решает, что останется жить, а что будет «низвержено во тьму внешнюю», творит нравственный суд и проводит аналогии. И от чрезмерной самонадеянности может уберечь только чувство справедливости, то или иное сознательное возмещение, например — пощадить маки, уже осужденные было ею на гибель. Она нежно погладила бархатистые листья японской гвоздики. В саду так мало цветов именно такого густо-алого оттенка, и как они великолепны на фоне серебристой зелени. В будущем году надо будет посеять их побольше, а вот красного горицвета не надо так много, подумала она, очень уж обидно бывает, когда вымахает этакий длиннющий прут, а на нем всего два-три цветка. И цветки-то худосочные, растрепанные, унылые, несмотря на яркую раскраску, точь-в-точь как жена декана из колледжа св. Иуды. Досадно, право, не идет из головы эта удручающая дамочка с североанглийским говором, в этом ее дурацком ярко-красном костюме.
