Рассказы тридцатилетних - [2]

Таким образом, вывод, к которому подводит нас С. Бардин, вполне однозначен: необходимо выпрямить жизнь, придать естественные пропорции человеческим отношениям. Сходная социальная направленность отличает и рассказы других молодых писателей, включенные в сборник. Героиня рассказа Татьяны Набатниковой «Тебя от ранней зари» вспоминает послевоенное детство — саманный домик в глухом поселке, дворовые игры, первую любовь, отца, тайком читающего ее дневник, собственную трусость перед отцом и отчаянную ложь во спасение: «Я это все наврала!» Казалось бы, лирический рассказ, почти лишенный социальных знаков, но выраженное в нем пронзительное чувство жизни, интонация страстной человеческой исповеди, обнаженность самых заповедных уголков души обладают не меньшей мерой социальности, чем рационально выстроенный знаковый ряд. Сознавая всю бедность и скудность своего прошлого, героиня Набатниковой искренне любит его, потому что это — ее прошлое, ее жизнь, но в то же время она беспощадна к самой себе и не один раз называет свою натуру рабской, обозначая тем самым свойство не столько своей личной, сколько социальной психологии целого поколения. Тот недостаток внутренней смелости, свободы и собственного достоинства, в котором упрекает себя героиня, порожден не просто складом ее характера или семейными отношениями, а определенной общественной ситуацией и послевоенных, и более поздних лет, отсутствием бережного внимания и уважения к человеку, недооценкой значения самого человеческого фактора. Потому-то человек и боится, не решается почувствовать себя личностью, потому-то и прячется в наспех выдуманную ложь, стоит лишь другим посягнуть на его достоинство и внутреннюю свободу.

Жестокий счет к жизни предъявляет и Ярослав Шипов в рассказе с таким же названием, и Петр Краснов в «Шатохах», и Владимир Карпов в рассказе «Вилась веревочка»: у каждого из этих писателей есть резкие, правдивые и даже беспощадные сцены. Директор интерната для эвакуированных детей, «лихой, веселый мужчина в морской фуражке, летчицкой куртке, с кобурой на боку», объявляет по ночам учебные тревоги и заставляет полуголодных ребятишек ползать по снегу между кладбищенских крестов, повторяя, что «стране нужны сильные люди». Деревенские жители, собравшись миром, преследуют и убивают бродячих собак, которые по их же вине и стали шатохами. Молодой парень по прозвищу Хысь, предводитель местной шпаны, коверкает и унижает достоинство тех, кого связала с ним блатная веревочка. Что прочитывается во всем этом? Экзотика странных человеческих характеров, подчеркнутая необычность ситуаций, неожиданность сюжетных поворотов, психологические курьезы и гротескные преувеличения? Конечно, и это тоже, но главное, что мы, читатели, выносим из подобных сцен, заключается не в литературных построениях, а в бессознательно передаваемом нам веянье жизни, вписанной в исторический и социальный фон. Человек на этом фоне выглядит противоречиво: его заставляют быть сильным, а он шатается от голода, от недосыпания и усталости, ему обещают рай на земле, а у него не хватает дров, чтобы протопить печь и немного согреться. Отсюда — любовь, жалость и сострадание к человеку в прозе молодых писателей, отсюда же — неприятие социальных и исторических обстоятельств, породивших эту противоречивую двойственность.

Да, быть идеалистом в реальной жизни — плачевная участь, но это понятие имеет и другой — положительный — оттенок смысла. Опыт классической русской литературы учит тому, что не хлебом единым жив человек, и жажда духовная, о которой в стихотворении «Пророк» говорил Пушкин, всегда была для нас сильнее стремления к материальному благополучию и достатку. Эта жажда никуда не исчезла в наш век, хотя само понятие духовности было в значительной мере социально переформулировано. Необходимо подчеркнуть, что писателя — в отличие от лингвиста — должен интересовать не столько язык литературы, сколько великий метаязык жизни, который тоже развивается и меняется, хотя заметить эти изменения подчас труднее, чем в обычном языке. Во многих произведениях молодых прозаиков, в том числе и включенных в сборник, показано, что такие категории духовного опыта, как аскетизм, отшельничество, изолированность от людей, сейчас утратили свое значение, и если человек бросает профессию, близких друзей, семью, чтобы работать сторожем или истопником в котельной, в уединении читать книги и пореже встречаться с людьми, то его отшельничество лишено подлинного духовного смысла и скорее напоминает заурядное фрондерство. Именно таким фрондером выглядит герой рассказа Николая Шипилова «Одиноко», который сбегает в деревню, разочаровавшись в любимой девушке, и томится там от скуки и безделья. В то же время Колька Медный из рассказа Олега Пащенко не способен и часу пробыть в одиночестве и охвачен единственным стремлением взвалить на себя побольше чужих забот, и хотя вмешательство в жизнь незнакомых ему людей часто заканчивается для него плачевно, Колька — человек подлинной, высокой доброты и духовности, недаром ему присвоено прозвище «Его благородие».