Рассказы старого лешего - [50]

Людвиг мгновенно вскакивает: «Доминика Архиповна! Имею честь и величайшее удовольствие видеть вас в добром здоровье. Вашу ручку, прелестнейшая!» — Людвиг целует у сконфуженной Ники ручку. «Что вы, что вы… Не надо…» — бормочет Ника. Ника вся расцвела, вся переменилась, даже голос другой стал. Грудной голос. Таким голосом женщины говорят очень редко. Говорят в минуты сердечного расцвета. Это голос сердца, голос любви.

ЖУК. 1910 ГОД

Я должен поехать в Стерлитамак, зачем — я не могу теперь вспомнить, но должен. Седлаю каурого. Александр Осипович говорит: «Вы заезжайте в деревню Наполье к учителю. Он славный, он вас покормит, у него и переночуете». Сажусь на каурого и пускаюсь в далекий путь. До Наполья примерно пятьдесят верст, до Стерлитамака еще верст сорок. Где рысью, где шагом по полям, по лугам, через грязные чувашские, через пустые башкирские деревушки. Жара, мухи и слепни донимают и меня и Каурого, устал здорово, но наконец доехал до Наполья. Вот и школа. Большой зеленый двор. Ни при школе, ни во всей деревне ни одного садика, ни одного деревца. С мечтой об отдыхе слезаю с седла, привязываю лошадь. Захожу в дом. Встречает хозяин-учитель, маленький, щуплый, неказистый чуваш. Смотрю, в доме полно гостей. Сидят за столом, едят. Меня учитель тащит туда же. Знакомит со всеми. Все чуваши, все уже навеселе. Не то именины, не то рождение хозяина. Вот, думаю, попал — теперь не скоро удастся поспать. На столе какие-то закуски, и на большом блюде здоровенный лещ. Хозяин режет леща, кладет гостям и мне по увесистому куску. Только теперь я понял, чем это так неприятно пахнет — в этом виноват был лещ. Что делать с куском на тарелке? Чуваши за обе щеки уплетают, а я не могу. В открытое окно с гудением влетает большой жук-могильщик и прямо падает на леща. Вот кому по вкусу рыбка с душком. Никто из чувашей, конечно, не понял, какой это жук и почему он плюхнулся на леща. Подхожу к хозяину — извиняюсь, что с дороги у меня разболелась голова, есть я не хочу и прошу разрешения посидеть на крылечке на свежем воздухе, а также спрашиваю, можно ли пустить лошадь на траву. Оглядываю двор, ищу какой-нибудь сарайчик, где можно было бы прилечь. Нет ни одного сарайчика. Спать неудержимо хочется. Сижу клюю носом, смотрю, как мой каурый с аппетитом щиплет траву, и слушаю, как чуваши звенят посудой и галдят. От души желаю им подавиться тухлым лещом. Каурый скоро наелся и стоит спит. Как я завидую ему, как жалею, что не умею спать стоя. Наконец Бог услышал мои молитвы — чуваши прощаются с хозяином и уходят. Скатертью дорога! Вот-то посплю всласть! Любезный учитель укладывает меня на кроватку, желает покойной ночи, приятных снов. Скорей, скорей спать. Но… Человек предполагает, а Бог… Короче, спать мне не пришлось. Во-первых, это была не кроватка, а орудие пыток, оставшееся от отцов инквизиторов и каким-то чудом попавшее к учителю. А во-вторых, в этой кроватке жили голодные, кровожадные клопы… Прощай, сон. Сижу у окна, дремлю и жду, когда же наконец взойдет солнышко и мне можно будет поехать дальше. Наконец-то из-за плетня выглянуло солнышко. Вылезаю из окна, чтобы не будить никого, седлаю каурого и отправляюсь дальше искать приюта и сна.

ПИКНИК Картинка прошлого

На Богоявленском стекольном заводе необычайное оживление. Сегодня день рождения директора завода Пунги, и вся знать приглашена на пикник. Пикник будет на большой поляне, возле речки Зигазинки. Туда уже отправлены телега с провизией и прислуга. На площади перед главным домом коляски, тарантасы, брички. Мальчишки снуют между экипажами, лошади нетерпеливо скребут копытами землю.

Из главного дома вышел директор Пунга с женой, и за ними высыпала толпа молодежи: сестра жены директора Липочка и ее подруги по институту — Соня Семашко и Катюша Ползик, с ними молодой агроном Феденька и я.

Феденька приехал сюда выяснять степень зараженности мучнистой росой садовых культур. Культуры культурами, но Феденьку также интересует мучнистая роса на розовых щечках матушки попадьи, и он все время поглядывает на поповский тарантасик. Пунги садятся в коляску. Нарядный кучер еле сдерживает тройку горячих коней. «Трогай!» Зазвенел колокольчик, помчалась тройка. За директорской тройкой с гиком и свистом помчались тройки земского начальника и станового пристава, парочка доктора Ползика, тройка главного управляющего всеми землями завода. Пыль облаком заклубилась по дороге.

Нам — молодежи — подали какую-то допотопную линейку. «Да это похоронные дроги!» — смеется Липочка. Кое-как умещаемся на дрогах, и наш экипаж трогается. В тесноте, да не в обиде. У нас на дрогах царит веселье. Наша парочка башкирских лошадок старается изо всех сил. Впереди пылят тройки. Они все дальше и дальше уходят от нас к синеющим горам. Дорога ровная, чернозем укатан до блеска. Лошаденки несутся вскачь. «Стой! Стой!» С Катюши слетела соломенная шляпа и лихо покатилась по дороге обратно, домой. Мчимся с Феденькой за беглянкой, и мне выпадает честь поднести ее Катюше.

Дорога идет уже лесом, в гору. Кругом стоят высокие липы, дубы. Липы цветут, жужжат пчелы, чудный запах наполняет воздух. Дорога подымается вверх по речке Зигазинке. Буйная речка, вся в пене, прыгает по камням. Иногда дорога далеко отходит в сторону и огибает пологие холмы, иногда круто взбирается вверх. Жарко, лошади все в мыле. Мы слезаем с линейки и идем пешком. Навстречу едет верхом башкирин, а за ним, тоже верхом, нагруженная всяким скарбом и с двумя младенцами на руках молодая башкирка. Ба! Да это старый приятель! «Здорово, Низам!» — «Аруме, московский! Как живешь? Приходи кумыс пить. Мой коша рядом. Ты что смотришь? Это мой баба. Молодой баба взял. Двух баранчук тащил. Не гляди, что я старый!»