Рассказы - [4]

Тело мое, между тем, двигалось к центральному стульчику и держало в руках книжку. "Зачем я иду" - думала я. - Надо сказать, и все. Сейчас же, потом еще хуже будет". Между тем, я шла. И села, "Зачем я сажусь? - думала я. - Ведь все равно, спасенья нет".

Муки мои были невыносимы; я трепыхалась, как немой карась, осознавший, что он на крючке и каждым движением загоняющий крючок еще глубже. Времени совсем не оставалось, потому что руки уже открыли первую страницу. "Бог, вспомнила я, - бог..." Я твердо знала, что бога нет, но это был не из тех моментов, когда выбирают.

Я раскрыла рот, чтобы сказать, чтобы признаться и покончить с этим делом - глаза мои упали на строчки... и вдруг я услышала свой голос, который ровно и спокойно произносил то, что было напечатано, в том темпе, в котором я читала наизусть, в котором читаю сейчас! Одна моя половина читала, а другая с ужасом и восторгом слушала, и окрестности были залиты белым дрожащим светом. Я читала страницу за страницей, как в счастливом сне, и никто не знал, ЧТО происходит - а я с удивительной отчетливостью видела черные буквы текста, картинки, необычайно яркие, и себя, со стороны, и всех ребят сразу. Свершалось чудо, свершалось мое спасение - и в то же время жутко было быть говорящими устами неведомо кого.

Наконец, книжка кончилась. Свет померк, ребята разошлись, а я сидела одна, не в силах встать - ноги были бумажно-ватные; сидела пустая, как покинутое жилье, с грузом нового знания, которое ощутимо копошилось в моих мозгах, укладываясь; и думала - что вот, бог, оказывается, существует и как все это странно. И бог, кажется, любил меня - хотя я еще была напугана его недавним присутствием и в воздухе таились следы озона, как после грозы. Но главное ощущение было - невозможность пошевелиться.

Дома, перед сном, я вдруг испугалась, что разучилась читать, и, как была, в трусиках, подскочила к этажерке и вытащила взрослую книгу. Я раскрыла ее наугад, и передо мной встала ясная и отчетливая фраза: "Ее правая грудь была обнажена". Буквочки очень мельчили, но фраза прочлась вся, как единое целое, хотя и оставалась непонятной. Что означало "правая грудь", или "левая грудь"? Грудь у человека имелась одна - я посмотрела на свою и представляла собой дощечку, обтянутую гусиной кожей.

Удивляясь автору и радуясь, что чтение не ушло от меня, я заснула в ту ночь легко и спокойно, сознавая, что меня охраняют, и если понадобится спасут.

-------------------------------------

НОВЫЙ ЛЕВИН

В казенной застиранной рубашонке с черным клеймом "53 родильный дом" на пузе, в огромных шлепанцах, упадающих на каждом шагу, Женька подошла и остановилась в дверях предродилки. Халат свой она только что отдала, и с ним исчезла последняя возможность вернуться домой. В таком виде можно было находиться только здесь.

Большая палата с тесными рядами кроватей была залита жарким электрическим светом и набита роженицами и врачами в белых халатах. Рожали шумно, с криком и как бы даже со свистом. Рожать - означало лежать на кровати, задрав одеяло и выставив голые ноги - что было одновременно бесстыдно и смешно - и кричать. Все вместе немного напоминало баню. Здесь женщины должны были терпеть до последнего момента, а потом их вели через коридор, в собственно родилку, где принимали детей.

Кричали вещи глупые и несуразные, про которые и не поверишь никогда. Одна, молодая и полная, с черной косой, откинув белую ногу, кричала в потолок:

"Ой, мамочка, мамочка! Помирает твоя Тамарочка". Внимания на это никто особенно не обращал. Наверное, это был некий ритуал - кричать про мамочку. Чтобы подошли, нужно было что-нибудь пооригинальнее - про папочку, например. Женька смотрела на Тамарочку во все глаза, благо кровать стояла против двери. Сама она еще дома решила, что кричать не будет, и теперь для нее очень важно было - как кричат, и почему.

Тамарочка смолкла, встретилась глазами с Женькой, улыбнулась смущенно. "Как прихватит, - сказала она, - так и не знаешь, чего кричишь". Она еще мирно полежала, отдыхая, потом опять завела в сторону ногу и взвыла: "Ой, мамочка!".

Крики прокатывались по палате волнами - одна какая-нибудь начинала, другая подхватывала, после чего шла массовая истерика. Тогда врачи сами начинали орать: "Женщины, как вам не стыдно! Собственным детям вредите!".

Дети задыхались, когда матери кричали. Следовало лежать тихо и дышать глубоко, чтобы по пуповине непрерывно поступал кислород, и ребенок, мучаясь, все же мог лезть и протискиваться дальше.

За состоянием детей следили студенты: симпатичные девочки, мальчики с усиками и два негра. Они подходили к роженице, поднимали рубаху, открывая несуразный, четырехугольный живот, и прикладывались к стетоскопу. Мальчики ходили по одному, девочки - для уверенности - по двое. Негры тоже ходили парой, тихо переговариваясь на своем языке во время осмотра. В глаза женщинам они не глядели; в глазах было очень сложно: отвращение, стыд, ненависть. Одна, постарше, смотреться не далась, злобно плюнула вслед и обозвала. Негры удалились тихо, не поднимая глаз;

тоже между собой поговорили. Ходить по одному им было бы труднее.