Рассказы - [71]

Прошел метров двадцать. Постоял. Потер в руках землю. В Париже мне казалось, что для деревенщика здорово сидеть и думать среди злаковых культур или хотя бы на лугу, но на картофельном поле сидеть было грязно и холодно, так что я стоял. Какой-то сформулированной идеи, кроме желания стать писателем-деревенщиком, не было. Я вернулся к машине и, уже садясь в нее, краем глаза заметил название таунхауса — Игнатьево. В этот момент я понял, что нашел героя. «Игнатьич», — подумалось мне. Еще не было понятно, кто он, но мой путь к сокровенному, почвенному смыслу начался.

Через месяц со своим первым рассказом я был у издателя. Меня ему порекомендовал все тот же друг миллионер-КВНщик. Конечно, я волновался. Сидел молча, с достоинством, пил эспрессо медленно. Глядел через стеклянную стену на московские крыши, на безликих русских, таджиков, татар.

— «Чернецы…» — протянул издатель. — Надо же… Одно слово, а сразу — целый мир возникает… Давно забытый… Потаенный.

Я кивнул. Сам я этого слова, конечно, раньше не слышал, оно пришло в момент ночного вдохновения, но я посчитал, что раз пришло, значит, так нужно, ведь наш мозг способен вспоминать даже то, чего не знал ранее. Эспрессо был отличный.

Окрыленный, я шагал потом по улице, дышал иначе. Значит, помог мой Игнатьич! Сумел достучаться до людских сердец, найти сокровенный смысл! Несколько минут пребывания на картофельном поле дали мне больше, чем год в Париже.

Теперь нужно было готовить сборник. Я снова поехал по шоссе, объехал голландские домики, выросший словно из-под земли шатер ресторана и оказался в Игнатьево. Зашел в картошку. Жук уже цепко лежал на листьях, высокие кусты были окучены. Я стряхнул жуков, зачерпнул землицы, закрыл глаза. Игнатьич взглянул с хитрецой. Сначала почудилось, что с хитринкой, но потом все же оказалось, что с хитрецой.

— Земля в сорняках — мозоль на руках, — послышалось.

Я тут же поехал домой писать.

Первого сентября я стоял среди толпы читателей в большом книжном магазине. Автографы были розданы, но я понимал, что большинство людей слышат обо мне впервые, что они просто гуляли по залу и подошли из любопытства. Начал.

«…Шли. Топтали первый декабрьский покров, присматривались к сероватой пороше, метущей поверх белоснежной скатерти тульского поля. Игнатьич брел медленно по «сугробцам», как он называл их, забирал вправо. Трезорка семенил следом. Я молчал, да и что было говорить посреди такой красоты. Порою казалось, что шустрый беляк пробегал за кустами, а только вот нет — не беляк. Зима бросала в ветер пригоршни невесомой пыли, хороводила.

— Приехал, — отмерил Игнатьич и подтянул ремешки на кожухе.

А то и сказать. Приехал. Уже неделю я жил у старика квартирантом, помогал как мог, развлекал разговорами. Справил он недавно юбилей, а сколько стукнуло — не сказал. Может, семьдесят, а может — все сто. Как там поймешь за бородой да усмешками. И взгляд вечно с хитрецой. Посмотрит, пробурчит что-то — и знай себе.

— Ишь ты, — сказал он, — вернулся.

И снова замолчал, только добавил:

— Ни лося́, ни порося́.

Умный он был, Игнатьич.

Дошли до леса. Ступили в чуткую тишину. Ветка треснула: то ли беляк, то ли от морозу. Да вроде нет, не беляк.

Встали на лыжи. Лесные, охотничьи, короткие — чтобы шурша не было. Зашуршали вглубь.

Игнатьич снял «тулку» с плеча, курки бесшумно взвел. Я тоже изготовился.

Впереди показались рога, боязно стало: лось — зверь суровый. Да и пулей его не всегда остановишь.

Старик опустил ружье.

— Что случилось, Игнатьич? — спросил я шепотом. — Или не лось? Ветка? Почудилось нам?

— Да нет, — ответил он, — лось.

Взглянул на меня.

— Стало быть, вернулся…

Меня бередило.

— Лось мордой водит — человек по земле ходит… Слыхал небось про случай тот с Семеном-бригадиром? Ну, аккурат как леспромхоз у нас учредили.

И вот что он рассказал мне…»

Я поднял голову. Старушки молчали, дышали неровно. Наконец, одна сказала:

— Родной вы наш… Дождались.

Ко мне стали подходить, жать руку, хватать за локти.

— Сколько вам лет? — спросила женщина моего возраста. — Как это вообще возможно? Столько красоты, ума, наблюдений! Мы думали, уже и не появится исконного голоса!

Я раздал еще много автографов, ответил на вопросы журналистов. Стоящий рядом издатель был рад.

Наутро я проснулся знаменитым в постели одной известной светской особы, имени которой, конечно, назвать не могу. Она по стечению обстоятельств в тот же день представляла свою книгу в соседнем зале. Всю ночь потом возила меня из клуба в клуб по своим знакомым, и к полпятому утра каждый знал, что истинный, неиспорченный голос русского языка и литературы существует и вошел в Москву.

Мы лежали и пили легкий утренний кофе. С высоты тридцать второго этажа было забавно смотреть на превратившиеся в спичечные коробки крыши девяти— и двенадцатиэтажек.

— Ты должен писать, — сказала она, — тебя должны читать. Сколько козлов выпускают роман за романом, а ты пришел — и сделал всех. Потому что ты — настоящий, невыдуманный. До тебя так никто не писал… Сколько я ни читала…

Она была классная, и мне было лестно, что я оказался в постели с такой знаменитостью. Но главное — я с радостью думал о том, что нашел сокровенный смысл и зажег огонь в людях.