Рассказы - [58]

— Постойте, — остановил я старичка, — какое это имеет отношение к философской теории?

— А вот какое! Поняв эту важную вещь, дядюшка О пришел домой, надел феску с кисточкой и записал в своем садово-огородном журнале: «Вот что пришло мне на ум: существует среда, находясь в которой человек становится линейномыслящим, закостенелым и заскорузлым. Например, первые годы правления Николая. В этом случае должно вскочить ночью с постели, крикнуть: «Банзай!» и сказать: «Я свободен!» Что и делал время от времени Пушкин — выдающийся поэт современности. В его лице мы видели человека освобождающегося — это было хорошо. Но существует и другая среда, когда никто никого особо не гнетет, когда внешняя ситуация не сковывает человека, а разлагает по клеткам, когда не с кем бороться, а значит — невозможно придумать себе формальный смысл жизни. Это — так называемая среда распада. И, что само собой разумеется, глупо, существуя в ней, кричать: «Оковы тяжкие падут!» Гораздо разумнее проснуться ночью и сказать себе тихо: «Стоп. Где я?» Можно еще: «Кто я?», но это пошло эстетически. Иными словами, будучи энергией в оболочке, следует разрывать оболочку, а будучи разъятым на части и неспособным действовать, следует создавать оболочку вокруг себя, дабы накопить энергию. Этот цикл бесконечен и применим к любой форме конфликта между материей и нематерией, за исключением религии, где эти две категории намеренно объединяются, но объединившись, приходят к своему собственному тупику, основывающемуся на законе о бесследном исчезновении энергии.

P. S. Пожурить плотника Ермолая за проступки и огрехи!!!»

Я сел в кресло. Помолчал. Происходящее напоминало сказку, но было совершенно неважно, что оно напоминало, потому что какому-то дядюшке О удалось в нескольких предложениях выразить то, о чем я думал уже много лет, думал, но ничего не мог с этим поделать, не мог вразумительно написать на бумаге, не мог…

— Слушайте, — сказал я, все пристальнее вглядываясь в лицо старичка, так как он все сильнее мне кого-то напоминал, — вернее, рассказывайте! Расскажите, например, что-нибудь о дядюшке Н, о его взглядах, а то ведь все — понаслышке, понаслышке!

— Об Н? С удовольствием! Он был путешественником, мореплавателем, таким-этаким бутузом, который пролезет везде и всюду. Понимаете? Бутузом!

— Понимаю.

— Не понимаете! Извините, конечно, дядюшка М, но вы не можете этого понять! Вы, например, бывали в Сенегале?

— Да.

— А в Новой Гвинее?

— Был.

— А… На острове Кергелен?

— Конечно же. А почему…

— Тот самый Кергелен, что слева от Цейлона. Слева, смотря, конечно, откуда посмотреть! Были?!

— Был.

— Да, — дядюшка Я встал, вытянулся в свой полный невысокий рост, — а вы, оказывается, не так просты, как здесь болтают! Вы — философ! Вы — бутуз! И я расскажу вам о дядюшке Н! Он плавал по всем морям, побывал во всех странах, а на закате дней понял одну очень важную вещь: если ты ведешь свой корабль по волнам Черного моря, значит ты — черноморский моряк. Однако как только пересек Босфор — уже мраморноморский. Далее — эгейско-, ионическо— и тирреноморский. Каждый раз по-разному! Понимаете?

— В принципе да, однако как это наблюдение можно отнести к философии? Мне кажется, что оно достаточно одноклеточно и не может служить базой для создания теории.

В мои слова попала интонация провинциального цензора, и это было первым признаком того, что я в них ничего не понимаю.

— Как так! — забеспокоился дядюшка — Как так! Ничего себе — нет базы! Ничего себе! Служит, вы меня простите, человек на Черном море и думает, что он — черноморец. Плывет в Италию, пересекает кучу проливов и продолжает думать то же самое. «Я черноморец! — считает он. — Я черноморец!» Но он-то, простите меня, уже адриатическоморец! Вот как нет! Никак иначе! Или нет?

«Да», — подумал я и замер, ожидая толкования.

— И поэтому однажды дядюшка Н зашел к себе в кают-компанию, снял бескозырку и написал в бортовом журнале вот что: «Пришло мне на ум! Живет себе человек где-то в Парагвае, Париже или, скажем, в Орловской губернии. Существует в каком-то измерении, образованном триединством настоящего времени, себя в нем и окружающих людей. Вдруг Вселенная совершает поворот своих колес, и измерение меняется, то есть меняются все три его составляющие. Человек волнуется, переживает уход прежних чувств, а поделать ничего не может. Даже себя узнать затруднительно. Чувства и видение мира — принадлежность постоянно меняющихся измерений. А раз так — то нет и человека как такового. Нет ничего постоянного, кроме скорби по ушедшим пространствам: ушедшим навеки, так как они стопроцентно единичны. И в этом, а не в событиях следует искать причину того, что мы называем тоской».

— 4 —

«Того, что мы называем тоской», — думал я. Намеревался произойти полдень, в комнате было темно.

Вот уже несколько часов маленький длинноносый старичок рассказывал мне философские теории его знакомых дядюшек. А я устал. Помимо того, я понимал, что должно произойти что-то, что полностью изменит мою жизнь, понимал и боялся этого. Обилие философии переполняло голову, голос старичка доносился откуда-то издали, дождь шел все нескончаемее.