Я стал медленно спускаться к аулу. На душе было смутно. Завтра уеду в город, где меня ждут друзья и работа.
Проходя по улочке, я внезапно остановился. Из-за плетня слышался слегка надтреснутый женский голос. Лилась песня… Слова были простые и такие обыкновенные, но я, прижавшись к плетню, слушал и слушал их.
Сау хади муркита
Хор вама на касуй… —
пела женщина детскую песню. Несколько глуховатый, негромкий голос, но что он сделал со мной! Я стоял, держась за плетень, а мелодия и слова песни внезапно озарили мою память.
Эту самую песню, детскую песенку о ягодах калины, растущей в темном лесу без тепла и света солнца, я сам много-много раз слышал ребенком от матери, засыпая под эти самые слова…
Позже, уже будучи подростком, я узнал, что песня эта была написана осетинским поэтом Блашка Гуржибековым, убитым на японской войне.
повторял женский голос, и словно солнце озарило мою память. Пелена спала, и мое детство встало возле меня.
Я стоял как зачарованный. Что-то странное и необъяснимое происходило со мной, с прошлого как бы спадали покровы… Я видел свою мать еще молодой, такой, какою она была, когда напевала мне эту песню. Из тумана неясно вставало лицо бабушки Фаризет, что-то теснило мне грудь…
Я слушал песню и, странное дело, вспоминал не только людей, но и запахи сакли, ароматы сада, какие-то отрывистые слова деда… Даже густой, своеобразный аромат калмыцкого чая, всегда варившегося у нас, вкус олибаха[7] и фиджина[8] — все встало передо мной. Детство, воскрешенное этой песней, охватило меня.
То, что я забыл и не помнил уже свыше пятидесяти лет, ожило! И это сделала песня.
— Хорошо поет Кяба-хан, но еще лучше они поют вместе со своим мужем Бибо, — раздался позади меня голос. Это был учитель Дзамбол, подошедший ко мне. — Пойдем к ним.
Оцепенение оставило меня, но очарование еще держало мое воображение в плену. Так трудно было расстаться с тем, что навеяла незатейливая песня.
В город я, конечно, не поехал. Целую неделю пробыл я в ауле, и каждый вечер старик Бибо и его жена Кяба-хан пели мне старые осетинские песни. Тут были, и героические, и грустные, и свадебные. Пели и «Додой» и «Сидзаргас»[9], пели и про храбреца Хазби, пели «Башилта», еще с языческих времен вошедшее в быт Осетии увеселение — своеобразный зимний карнавал, нечто вроде коляды. Я слушал, вспоминал и даже сам подпевал иногда знакомые мелодии… но того, до слез щемящего очарования, которое охватило меня у плетня, когда я слушал «Муркита», уже не было.
Большую силу имеет песня!
