Рассказы разных лет - [19]

6

«Облако плывет, облако плывет, облако…»

Что бы она сказала, узнав, что я признан? И не только на родине. Шутка ли: бюст! Но и то не забудем: мимо этой бронзы проходят, как если б ее вовсе не было. Сам случайно увидел. Мог и умереть, не узнав. О читателях и говорить нечего. Имени никто не слышал…

Он вернулся к работе, которая не клеилась несколько дней. Писал он о выставке в Национальной портретной галерее. Больше всего его заинтересовал один портрет конца XIX века: молодой человек с нафабренными усами, в военном мундире, худощавый, но явно очень высокий (невероятно длинные ноги), полуразвалясь сидит на диване с сигаретой. На столе — каска с плюмажем, над столом — карта мира (читай: Британской империи, над которой не заходит солнце, — Аден, Индия, Цейлон, Сингапур, Гонконг, Австралия…), на диване — несколько книг — указание не случайное; человек строит планы путешествий. Чудилось в этом военном нечто небританское; видно, оттого, что живописец, Жам Тиссо, был французом, но звали офицера Фредерик Густав Барнаби, и служил он британской короне.

Хорхе писал:

«Acerca del retrato de Frederick Gustavus Burnaby de 28 años, su estatura era de 193 centímetros, y él se consideraba la persona más fuerte en el ejército británico… На портрете Фредерику Густаву Барнаби 28 лет, рост его был 193 сантиметра, и он слыл самым сильным человеком в британской армии. Эту репутацию никто не оспаривал. Да и как было оспаривать? Барнаби шутя мог нести под мышкой пони! Но к этому дело не сводилось. Был он отчаянным авантюристом. Искал опасности. В 1859 году, девятнадцати лет от роду (как раз в год поступления в королевскую конную гвардию), перелетел через Ламанш на весьма примитивном воздушном шаре своей конструкции. Армия была ему тесна. Он с легкостью выучивал языки, обладал даром слова. В Судан, в составе корпуса генерала Гордона, он отправляется в качестве корреспондента Таймса. Как журналист, ездил в Турцию, потом в Хиву, только что захваченную русским генералом Константином Кауфманом. Авантюры более чем дерзкие по тем временам. Русские к себе не пускали, сочли бы Барнаби английским шпионом. А может, он и был им?… Но это позже. На портрете схвачено многое в его характере. В ту пору живописцы работали долго. Думали, изображая. Не оригинальничали, хотели проникнуть в самую суть. И вот — мы словно слышим речь Барнаби: говорит он с необычайной живостью и чуть-чуть свысока… А какого странного был он происхождения! Среди его предков видим итальянцев и евреев…»

7

В испаноязычных организациях, куда он обращался, он всячески подчеркивал, что хочет не подачки, а работы, и согласен на самую непритязательную. В одном месте за него ухватились. Называлась организация странно: El Contraveneno («Противоядие»). Занималась благотворительностью. И его тут знали как поэта! Нашелся даже томик «Слезного края». Ему приторно льстили; называли не иначе как «наш поэт»; кормили неопределенными обещаниями, звонили домой. Затем дали поручение: расклеить в Сент-Олбансе листовки с приглашением на митинг в пользу палестинских беженцев. С листовки улыбалась актриса Ванесса Редгрейв, снята в окружении жизнерадостной молодежи. Он с готовностью откликнулся. Отчего же помочь тем, кому хуже?

Он участвовал в подготовке шествия против американского милитаризма. Опять — дело не чужое. Сидел в офисе El Contraveneno, обзванивал, приглашал, рассылал письма. Пошел и на демонстрацию. Она оказалась неожиданной: несли красные знамена и портреты классиков марксизма. Выкрикивали воинственные лозунги. Кричать приходилось громко, народу собралось от силы человек двести. От Малет-стрит прошли до Стрэнда, через мост Ватерлу, по левому берегу, затем через Парламентский мост мимо Вестминстреского дворца и по Уайт-холлу до Трафальгаской площади, где и сожги американский флаг и чучело президента. Молодежи было немного, всё представители сильного пола с серьгами в ушах и в носу; преобладали люди пожилые.

Наконец, ему заплатили. Вознаграждение было более чем скромное. Но удивился Хорхе другому: той неловкости, с которой принял чек.

8

Он давно перестал обольщаться на свой счет. Знал, что талант его невелик. Кто в молодости стихов не пишет? Кто не влюбляется?

Труднее было понять всеобщее равнодушие к стихам, внезапно охватившее общество. Когда он был молод, в поэтах видели вождей и пророков; его приятеля, начинающего рифмоплета, который осторожно и расчетливо задирал власть, величали не иначе как Савонаролой…

В памяти всплыла строчка румынского поэта с непроизносимой фамилией. В переводе она звучала так: Art is the art of eating art. В ней чудилась горькая правда. Выходило, что пишущие в самом деле пишут только для пишущих, а читатели читают только коммерческие детективы, фантастику и любовные мелодрамы.

Когда в Румынии случился переворот, эта стихотворная строка неожиданно получила натуралистическое воплощение. Искусство есть искусство стало искусством. Или было провозглашено. С некоторым изумлением Хорхе прочел в газете, что находчивые молодые люди заказали шоколадный торт, изображавший поверженного вождя в гробу, созвали богемную толпу — и съели диктатора, объявив самый этот процесс поедания актом искусства. Лицо покойника было с необычайным искусством изготовлено из розового марципана…