Рассказы пьяного просода - [4]

– Илья, куда ты меня все время стремишь и заваливаешь? – возмущалась я, мучительно наблюдая кривую траекторию нашего вальсирования.

– Ты просто устала. Давай отдохнем. Вот, садись сюда. – Илья добросердечно предложил мне широкий подоконник.

– Тут пыль!

– Какая же это пыль? Это пыльца!

– И я не устала, я полна сил, если не считать производственную травму – пальца на ноге, который мне кое-кто многократно оттоптал.

– Я старался топтать очень нежно.

– Нахал! Ладно, хватит болтать, становись уже.

– Шагоооом арш!

– Ахаха, вот и неправда! Я не командую, я предлагаю.

– Я шучу. О, умащивается, устраивается поудобнее, – прокомментировал Илья то, как я размещала левую руку на его худосочном плече, а правую укладывала в его ладонь. И мы снова кружились в колченогом вальсе и трепались, и нам было весело и беззаботно.

За окном замедлялось лето. Прозрачный вечер утыкался носом в пыльные обочины ростовских дорог, в распахнутые окна Дворца пионеров пахло акацией и бензином. Мы выскочили из его дворцовых высоких дверей со смешными спортивными сумками и пошли вдоль Большой Садовой, не замечая никого и ничего, кроме друг друга, поэтому не поняли, как так получилось, что хлынул дождь. Мы моментально промокли и, хохоча, забежали под первую попавшуюся арку. В арке был сквозняк, я замерзла и начала выразительно дрожать. И даже немного постукивать зубами. Илья, не будь дураком, сразу же расценил это как призыв меня согреть, что ли. Он обнял меня мокрыми руками и прижал к мокрой майке. Я сразу перестала дрожать и, кажется, дышать. Но дождь закончился. Молча мы вышли на улицу и снова устремили свои стопы в установленном направлении.

– Смотри, вон первая звезда, – прервал наше неловкое молчанье Илья. – Вот там, видишь, над той антенной.

– Ага, – соврала я, а потом и в самом деле ее рассмотрела. В голове было необычно пусто. – Будем сегодня играть в шахматы?

– Да, давай! – радостно согласился Илья. – Я как раз мечтал отыграться.

На дороге перед нами расстилалась шикарная сверкающая лужа, ее наисвежайшая гладь призывно поблескивала. Илья с каким-то шальным выражением глянул на меня и вдруг побежал задом наперед. Ну типа разогнался перед прыжком. Остановился, порыл немного копытом землю, накапливая спортивную ярость, и кинулся вперед. Я остановилась и наблюдала, как он шикарно перемахнул через нее. Но вот незадача: пока он прыгал, видимо, от напряжения всех своих душевных и телесных сил, он громко пукнул. Пукнул, да. И в полете же осознал это и ужаснулся. Поэтому, как он приземлился на том конце лужи, так, не останавливаясь, и побежал дальше, пока не скрылся из виду.

И больше я никогда его не видела. Но я знаю, что он жив и благополучен. Обзавелся семьей и, говорят, стал очень упитанным.

_____

Пьяный просод замолчал. А через минуту он снова стал самим собой. Поднялся на ноги и вышел из хлева.

Рассказ третий

Второй раз я встретила его через десять лет. Он не узнал меня, хотя скользнул по мне взглядом своих белых глаз и даже на секунду задержался. Неудивительно, что он меня не вспомнил, ведь в прошлую нашу встречу я была совсем ребенком. А он почти не изменился, даже, кажется, помолодел. Хотя, возможно, изменилось мое отношение к возрасту. Я не могла поверить в свое счастье: да, это был он, пьяный просод собственной персоной. Прямо на базаре он сидел в окружении народа и как раз собирался рассказывать одну из своих удивительных историй. Я застала всю картину на последних словах предупреждения о том, что нельзя его перебивать и задавать вопросы. Он затрясся, задышал, даже немного побился в конвульсиях. Сейчас мне показалось, что он делает это на публику. Распахнул фиалковые глаза и заговорил резким высоким голосом.

Кое-что

1.

Он по-пингвиньи оттопырил руки, вспорхнул на низенькую шаткую ограду и даже сделал несколько продольных шагов – ему хотелось быть с ней юным сорванцом. Так он себя и чувствовал. Солнце затопило колодец двора, и сиренево-розовато-серые голуби, несмотря на громоздкость прилагательного, определяющего их цвет, легко скользили в пыльных лучах, то усаживаясь нотами на провода, то спускаясь к черепаховому люку, на котором с миром покоился внушительных размеров кусок черствого позеленевшего хлеба.

Она улыбалась. Или это закатное солнце со всем воздушным, подводным, искрящимся августом проникало внутрь нее и озаряло изнутри.

– А! – коротко, с кнаклаутом выдохнул он, спрыгивая с опасно покосившейся от его спортивного азарта оградки на лысый участок усыхающего цветника. – Я хочу провести вас двором, где растет то дерево.

Они свернули в новый проулок, а выделенное голосом то так и осталось радостно раскачиваться воздушным шариком объединяющей их тайны.

Он взял ее за руку – слегка влажную, теплую, доверчивую и, как написали бы в женском романе, «ощутил волну желания». Но он не читал женских романов, поэтому стал просто ласково перебирать ее пальчики, гладить ноготки. И когда сердце совсем уже бешено заколотилось, а они поравнялись с внезапной архитектурной пещерой, он остановился, развернул ее к себе, убрал налетевшие волосы с ее улыбающегося, чуть побледневшего лица и неловко, нежно поцеловал. Приступ счастья остановил на память сердце, дыхание, звуки машин и листьев, летящих голубей и читающую на скамейке беременную женщину в алом палантине. Когда все снова было запущено, они оба повернулись к тому – тому самому – дереву и молча наблюдали его свет и трепет.