Рассказы - [21]

— И оказалась права, чертовски, до тошноты права. Как же я ненавижу эту особу, ненавижу больше всех на свете! Она уверяла, что я ошибаюсь, что не такие уж они дураки, и в конце концов, Хайме действительно спутался с богатой старухой, Рикардо ушел сниматься в кино, а Карлос спелся с правительством и стал малевать на заказ революционные фрески. Но разве у человека нет прав на выживание любым способом? — спрашивал я себя.

Однако какая-то упрямая частица его души сопротивлялась очевидности, не желала расставаться с романтическими иллюзиями о художниках и их предназначении. Мириам же раскусила их с первого взгляда, и он мечтал сыграть с ней за это какую-нибудь злую шутку, чтобы она уже не очухалась до конца жизни, но так ничего и не придумал. Да, все они по очереди продались, и он сам в конце концов пошел по их стопам.

— Понимаете, я вовсе не стал счастливее, но зато доказал, что я нормальный человек, как все. Разве нет? И все равно гнусно, что Мириам оказалась права. Я действительно никакой не поэт, стихи мои — дрянь, а представления о художниках вычитаны из книг… Ну, а там о людях из особого теста, людях просвещенных, поднявшихся над обычными человеческими заботами и страстями… Я хочу сказать, я считал искусство религией… Понимаете ли, когда Мириам твердила…

Он хотел сказать, что противоречия давили ему на психику. Мириам превратилась в мстящую фурию, а он даже не мог ее осуждать. Ненавидеть — пожалуйста, сколько угодно, но не осуждать. На сторону жены вставало все его воспитание, образование, все его предки — респектабельные американцы старой закалки, трудяги из среднего класса. Он ногти обломал, чтобы вырваться из-под их влияния, но они все же настигли его и, вопреки его пристрастиям и убеждениям, заставили смириться. Заглушить голос крови он был не в силах. Но и стать мелким служащим с протертыми от сидения брюками и локтями — а по-другому он себе работу не представлял — казалось ему чем-то вроде преждевременной смерти, которая все равно не даст забытья. Поэтому он ничего не искал, перебиваясь случайными, незначительными заработками. Нет, позицию Мириам он понимал, во всяком случае хотел понять, и, когда дошло до разговора начистоту, не смог выдвинуть в защиту своего способа существования ни одного веского аргумента. Да, он старался жить и мыслить так, чтобы в конце концов стать поэтом, но ничего не вышло. Короче говоря, его дела могли кончиться совсем печально, однако после четырех лет совместной жизни — Господи, только представьте, через целых четыре года, один месяц и одиннадцать дней! — Мириам написала домой, чтобы ей выслали деньги, собрала остатки приданого и уехала, сказав ему на прощанье пару ласковых слов. Она так долго ходила перед его глазами, худая, жалкая, нервная, что другой он жену и не помнил, но ее профиль в дверях показался ему незнакомым.

В общем, она уехала и тем самым, не сознавая того, оказала ему добрую услугу. Он ведь уже малодушно примирился с жизнью и не помышлял о разрыве — пусть брак чертовски неудачен, пусть в их отношениях много жестокости, но они все равно любят друг друга. Поэтому и стал пропускать слова жены мимо ушей. В последние месяцы он действительно научился не видеть и не слышать их. Правда, осознал он это только потом, когда память о некоторых из ее словечек, о выражении глаз и губ стала мучить его. Да, он ей очень благодарен. Не брось она его, он бы продолжал бездельничать, убивать время на стихи, ошиваться по грязным забегаловкам с новой компанией остроумных, разговорчивых и нищенствующих молодых мексиканцев, которые рисовали, писали или болтали, что вот-вот начнут рисовать и писать. Его вера возродилась: ребята казались ему истинными художниками, уж эти-то никогда не продадутся. И уж никак не бездельники! До чего самозабвенно трудятся на искусство!

— Святое Искусство, — сказал он. — Наши бокалы опять пусты.

Но попробовали бы вы сказать об этом Мириам. В общем, он так и не добрался до того дерева, под которым ему хотелось валяться. А если бы и добрался, кто-нибудь обязательно пришел бы требовать арендную плату. Зато он частенько валялся под столом в заведении Динти Мура или в «Черной кошке», валялся с такими же, как он, вольными американцами, изучающими местные обычаи. Это он репетирует, как бы готовится к своему дереву, объяснял он когда-то Мириам, надеясь, что хоть раз она оценит его юмор. Как бы не так. Она бы скорее удавилась, чем ответила улыбкой на такую шутку. В общем, тогда… тогда он с головой ушел в карьеру. Дело оказалось несложным. Первых своих шагов ему сейчас уже не припомнить, но дались они легко. Так что, если бы не Мириам, он бы так и остался паршивым неудачником и до сих пор валялся бы под столами у Динти Мура вместе с лоботрясами, изучающими местные обычаи. Но он решил сделать карьеру в журналистике и добился успеха. Теперь он признанный авторитет по переворотам в двадцати с лишним странах Латинской Америки; его пристрастия и взгляды удачно совпадают с пристрастиями и взглядами дорогих журналов либерально-гуманистического толка, которые хорошо платят за то, что он повествует миру об угнетенных народах. И пишет он вполне пристойно, у него, надо сказать, есть свой стиль. А успех очень зримый, вполне материальный — этот успех можно вырезать из газеты и вклеить в альбом, можно сосчитать и положить в банк, можно пропивать, проедать и надевать на себя, можно уловить в глазах публики на вечеринках и приемах. Прекрасно, но что дальше? А дальше он снова женился. Честно говоря, даже дважды женился и оба раза развелся. Значит, в целом выходит три брака. Недурно. Да, он отдал массу времени и сил на занятие, которое ему совершенно не по душе, и все для того, чтобы доказать своей первой жене, двадцатитрехлетней учительнице из Миннеаполиса, штат Миннесота, что он совсем не такой уж никчемный бездельник, способный лишь сочинять стихи… под деревом… если, конечно, ему удалось бы отыскать то самое идеальное дерево.