или судорожно сжимает пальцами какую-то веточку. Губы растянуты в бессознательной улыбке, на лице застыла гримаса — печать синдрома, известного в любом уголке земного шара, а взгляд устремлен куда-то вдаль, за низкие холмы на равнине. И несмотря на то что тебе будет приятно провести это свидание с прошлым в одиночестве, одновременно ты пожалеешь о том, что рядом нет близкого человека, с которым молено поделиться воспоминаниями, или брага или сестры — если они у тебя есть, — чтобы посмеяться вместе. Послушайся моего совета: если тебе когда-нибудь придется разбирать вещи в опустевшей квартире родителей, забудь о городских нормах сортировки мусора. Если ты примешься отделять стекло от рамочек и от картонных паспарту, обрамлявших все фотографии, которые сейчас превратились в семьдесят восемь гвоздиков с подвешенными на них прямоугольниками темной пыли, тебе грозит помешательство. Круглое отверстие контейнера для стекла слишком узкое и в него нельзя запихнуть слишком крупные предметы, а потому тебе придется разбивать стекла на мелкие кусочки, рискуя при этом пораниться или даже остаться без пальца, если ты не слишком ловок. Больше всего эмоций в таких случаях вызывает приговор, выносимый каждому предмету в отдельности: отправится ли он в контейнер для мусора или в коробку с вещами, заслужившими помилование, — ведь на самых важных корридах отличившихся особой храбростью быков не убивают. Тебе снова и снова приходится принимать решения и перед тобой возникают совершенно очевидные вопросы, над которыми ты никогда не задумывался. Что в этих стенах осталось тебе в наследство от родителей, всю жизнь снимавших квартиру? Можешь ли ты ощущать свои корни здесь, если ты был воспитан на убеждении, что частная собственность губительно действует на личность? И вдруг, неожиданно, у тебя возникает воспоминание из твоей собственной жизни и ты читаешь наизусть строчки Габриэля Арести
[6], которые выучил, когда служил в армии, вместе с друзьями-басками, в те далекие годы, когда тебе начинало казаться, что, может быть, в будущем ты станешь писателем: «Я защищу / Дом своего отца. / От волков, / От засухи, / От ростовщиков, / От правосудия. / Я защищу / Дом своего отца. / Я потеряю скот, / Огороды, / Сосняки; / Я потеряю / Проценты, / Ренты, / Дивиденды, / Но я защищу дом своего отца»
[7]. В осиротевшей квартире, однако, волки лишены метафорического величия. Вместо них на тебя набрасываются мухи, осатаневшие от духоты. Вместо хищников — сбережения ради сбережений, во имя неправильно понятой осторожности. И никаких дивидендов нет. Вместо скота, огородов и сосняков у тебя хватило духу защитить только тысячи книг — и среди них томик Арести — да кучи бумаг и документов. Сомнения, возникающие у тебя, когда надо принять решение о помиловании или обречь очередной предмет на исчезновение, связаны с прозой жизни и глубоко личными воспоминаниями, которыми ты всегда стыдился делиться с кем-нибудь. Градусник в форме ледоруба, привезенный когда-то из Крыма? Пощадим его. Мрачная литография Антони Тапиеса
[8]? В помойку. Кольцо, сделанное из обломков американского бомбардировщика «Б-52», который был сбит во Вьетнаме? Помиловано. Пластинка «Любимые песни Ленина»? На свалку. Этой фазе работы предшествовал длительный процесс сортировки вещей. В коробки были упакованы письма, экстракты банковских счетов, удостоверения личности— как действительные, так и фальшивые, — и ворох прочих бумаг, которыми оформляется существование любой семьи, — и нашей тоже. На самом первом этапе все вещи, которые еще могли пригодиться кому-нибудь в хозяйстве, были оприходованы — а иногда и просто растащены — родственниками, друзьями, соседями и представителями некоммерческих организаций. Этой участи удостоились не только тарелки, кастрюли, столовые приборы, фартуки, халаты, пластмассовые лотки и покрывала, связанные крючком, но и брошюры времен первого или второго подполья (этот период всегда воспринимался как величина геологическая: плейстоцен, голоцен, подполье). Одежду уже отдали благотворительным обществам, которые ныне, благодаря семантической трансформации, превратились в центры солидарности.
Самое главное — не потерять присутствия духа. Некоторые воспоминания обладают невероятно разрушительной силой. Они захлестывают тебя и выбивают почву из-под ног. Этой ловушки надо во что бы то ни стало избежать, даже если ради этого придется напиться, — лучше всего в таких случаях действует сливовица из бара в шкафу: после нее испытываешь не просто похмелье, а полную балканскую потерю памяти. Надо забыть условности и освободиться от угрызений совести, которые способны помешать тебе выполнить намеченную программу (три похода на помойку в обмен на каждую коробку с помилованными вещами можно считать достаточно разумной пропорцией). Мебелью займется бригада грузчиков, присланная муниципальными службами. Ни в коем случае не следует упускать возможность понаблюдать за их действиями: на протяжении пяти часов они будут слаженно исполнять сложнейшие фигуры на лестнице и в лифте, разбирать книжные стеллажи, протискивать в дверные проемы вещи, которые когда-то были втиснуты в комнаты с такими же усилиями. Весь этот спектакль будут сопровождать всхлипы рвущейся упаковочной ленты и посвист бригадира грузчиков, исполняющего целый репертуар песен — совсем непохожих на любимые песни Ленина. И когда квартира опустеет, тебе станет ясно, что никому не пришлось отнимать у тебя оружие, чтобы ты голыми руками защищал дом своих родителей. Ты увидишь, что никто не заставлял тебя ставить на карту свою жизнь или судьбу детей, чтобы сохранить отчий дом от разрушения. И даже присесть будет некуда, потому что в комнатах не останется ни стульев, ни кроватей, а пол будет слишком грязным и пыльным. И неожиданно тебе откроется некая истина, внезапное ощущение завершившегося этапа, сданного формально экзамена, который на самом деле ты завалил (и у тебя возникнет вопрос, не является ли твоим поражением необходимость закрыть дверь дома тех, кого уже с нами нет, или тех, кому пришлось его покинуть из-за своей немощи). И ты почувствуешь себя игроком команды, потерпевшей поражение в финале чемпионата, которому по протоколу полагается оставаться на поле и ждать рукопожатий организаторов соревнований и медали, призванной служить тебе утешением. Утешением, которое ты заслужил, закончив наконец все хлопоты с оставленной родителями квартирой и совершив последний шаг на пути исполнения их последней воли. Утешением в твоей глубокой безутешности — ты испытаешь это чувство еще более остро, закрывая за собой дверь в последний раз, — потому что у тебя не хватило ни силы духа, ни упорства, чтобы воздать должное ни отчему дому, ни твоим родителям.
