Рассказы - [2]

Фэнси мог бы ответить:

— Две ноги.

Потому что из всех обитательниц борделей и кабаре Венера сильно отличалась: Малютка Машинист был безногим. Будь она даже любовницей убийцы — и тогда бы она не была такой особенной.

— Ты ведь знаешь, что говорят про тех, кому везет в любви, — теперь она уже подлизывалась к Фэнси. — Как сегодня, пупсик? В долг нальешь?

— Я тебе «пупсик», только когда просишь в долг, — упрекнул ее Фэнси. — А как ты при деньгах, то только и слышу: «Наливай двойную, четырехглазый». Почему так?

— Это все из-за моего непостоянства, пупсик, — ответила она. — Сегодня я чувствую одно, а завтра — совсем другое. И так каждый день, никогда не знаю, какая встану наутро.

— Ну, ладно, — кротко согласился Фэнси, опустив глаза, как будто она сказала что-то такое, чего ему слышать не полагалось. — Мы тут все беспутные. Такая наша жизнь. Такими нас жизнь сделала.

Чтобы вернуть разговор в шутливое русло, он добавил:

— Я так понимаю, Машинист — мужик что надо.

И подкрепил свою догадку кривой ухмылкой.

— Вам, с двумя ногами, до него далеко, — холодно ответила она и добавила в пиво соли.

— Может, оттого у него и деньги водятся? — тихо предположил Фэнси, словно размышляя вслух.

— Не много ли ты вопросов задаешь за одно пиво?

Фэнси вытер руки кухонным полотенцем и попробовал извиниться:

— Венера, да я пошутил!

— Дай бог, чтоб так, — сказала она, выплеснула пиво на стойку, которую он только что помыл, и ушла.

— Этой-то какая шлея под хвост попала? — спросил старина Б.

— Злая из-за чего-то, как мегера, — уклончиво ответил Фэнси, тщательно вытирая стойку. И зачем ее нелегкая принесла?

— Люди просто не знают моего Малютку, — жаловалась Венера билетерше из «Парижа». — Он и медяка паршивого ни у одной женщины не возьмет, он не из таких. А те, кто тут ошивается и болтает всякое, — им невдомек, как Малютка может сильно обидеться. Им невдомек, какой он чувствительный. Не знают, какой он гордый. Я вот что тебе скажу, пупсик: такого гордого на всей земле не сыщешь, так-то!

Билетерша, казалось, не слушала. Она обнаружила в кассе излишек в шестьдесят центов и испытывала приятное чувство оттого, что сама не заметила, как кого-то обсчитала.

Но слышать-то она все слышала.

Безногому не нужно было брать деньги у женщин. Он был человеком многих дарований и неистощимой изобретательности. Такого виртуозного карточного шулера не нанял бы сдавать колоду ни один местный притон, потому что все лохи сразу отодвигались от стола, как только к нему подсаживался Малютка. Его ни разу ни на чем не поймали, но лохи всегда чувствуют неладное, даже когда не могут объяснить, что именно их беспокоит.

— Ты слишком хорошо знаешь свое дело, — предостерег его старина Б. — Не хотелось бы тебя тут застукать на жульничестве, даже в «орлянку». Мне нужно беречь клиентов. Они сюда приходят выпить, подраться и закусить хорошими бретцелями.

В подтверждение своего доброго отношения он придвинул Малютке миску свежепосоленных бретцелей и даже опустил ее пониже, чтобы калеке не пришлось подниматься с тележки.

— Я знаю, Малютка, это нелегко, — посочувствовал ему старина Б. — Тебе не хватает роста, чтобы промышлять в трамвае или дотянуться до ящика кассы. Хотя, если б кто-то подсадил тебя в окно, ты смог бы, наверно, пошарить в сумочках этих артисток.

— Я такими делами не занимаюсь, братец, — гордо ответил Малютка. — Это все просто подлое воровство.

Так что человек он был исключительно добродетельный и своей единственной добродетели придерживался твердо: ни один мужчина не смог бы его обвинить в том, что он когда-нибудь взял у женщины хоть грош — будь то обманом, силой или обольщением.

Зато он был толковым механиком и мастером по срочной переделке угнанных машин.

Он так проникновенно читал проповеди, что даже забулдыги не разбегались после раздачи пончиков, а на тех, кто пробирался к дверям, он обрушивал такие проклятья, что они покорно семенили обратно.

Он умел намешать пойло, от которого человек вырубался через минуту, или такое, что не берет целых пять часов.

Он продавал наводку на запаленную лошадь, а через час, после того как она выбывала из игры, надувал того же простака еще раз.

Он никогда не искал глазами часы, потому что чувствовал время. Часов не носил, но время определял с точностью до двух минут, днем и ночью, в дождь, в туман, в снег и в солнечный денек.

Он мог определить вес человека, едва коснувшись его одежды, и ошибался не больше, чем на килограмм. Он редко нуждался в деньгах и тратил их так беспечно, что, если вдруг оказывался на мели, дружки подозревали, что он темнит.

— Малютка всегда при деньгах, — негодовали они и принимались швырять в него плевательницами. Он весело увертывался, их раздражение ему льстило. Но если кто-нибудь пробовал дать ему пинка, он хватал своими ручищами ногу обидчика и безжалостно ее выворачивал до тех пор, пока человек на оказывался на полу в беспомощных корчах.

— Поглядите-ка на него, ребята! — фыркал Малютка, катаясь по дуге взад-вперед на безопасном расстоянии от рук своей жертвы. — Извивается, как свинья!

Метание плевательниц на время прекращалось.

Потому что на полу он был смертельно опасен. У него были плечи профессионального борца, и он действительно когда-то занимался борьбой.