Рассказы о прежней жизни - [22]

Оба экспериментатора, надо сказать, не преследовали сколько-нибудь прагматических целей, а руководствовались скорее принципиальными соображениями. Так, господии Ван-дер-Мюльде отнюдь не собирался продавать «жареные» факты, которые твердо рассчитывал обнаружить, какой-нибудь реакционной телекомпании или в желтую прессу. Ему вполне хватало собственных капиталов. Он даже сам мог прикупить парочку газет и как раз подумывал об этом. Господина Ван-дер-Мюльде, что называется, «заело». Ему казалось, что знает русских, то есть что он окончательно понял их — после того, как Внешторг заключил с ним контракт на поставку подтяжек, крупнейший за всю историю существования фирмы. Домашним своим, жене Марте и старому папаше Ван-дер-Мюльде, он так и сказал, отправляясь в Россию: «Хватит болтать о пресловутой загадочности русских! Эти люди покупают у меня подтяжки». Действительно, подтяжки господина Ван-дер-Мюльде-младшего служили лучшим свидетельством добропорядочности и благонадежности их владельцев, ибо предназначались они для поддержки солидных брюк, в заднем кармане которых непременно должен храниться толстый бумажник, набитый тщательно пересчитанными пфеннигами. Такой человек мог даже не предъявлять визитной карточки — Хсндрик и без того видел его насквозь. Видел, понимал, одобрял и всегда готов был иметь с ним дело.

Однако в России господин Ван-дер-Мюльде неожиданно столкнулся с другой загадкой: здесь не оказалось нищих и безработных. Это был непорядок. Принять такое он не мог — но двум пунктам: no-первых — объездив пояти весь мир (Хендрик не был только в Антарктиде), он убедился: нищие есть везде; во-вторых — там, где такое огромное количество людей нуждалось в его подтяжках, обязательно должно было существовать соответствующее количество совершенно в них не нуждающихся, тех, кому, пардон, вовсе нечего поддерживать, или, по крайней мере, тех, кто свои единственные дырявые штаны подвязывает бечевочкой, подобранной на мусорной свалке. Только такое равновесие, а точнее разновесие, способно было, по глубокому убеждению господина Ван-дер-Мюльде, двигать вперед прогресс. Не обнаружив признаков его, уважаемый король подтяжек (ну, король не король, а герцог — это уж точно) сначала крепко встревожился, даже усомнился в партнере, но потом, поразмыслив, решил, что здесь его — непонятно с какой целью, говоря по-нашему, дурят, прячут самые убедительные гарантии своей надежности, и принялся настойчиво искать эти гарантии, попросту говоря — нищих.

Вот так примерно — вкратце. Подробнее свою теорию о необходимости присутствия нищих в каждом уважающем себя государстве и о прогрессивной роли их господин Ван-дер-Мюльде пытался впоследствии изложить Вите Шубейкину и его приятелю Лёве Кускису, но не был достаточно понят по причине языкового барьера.

Теперь, — что касается Вити Шубейкина. Витю тоже однажды «заело», гораздо раньше, чем его будущего, так сказать, спарринг-партнера господина Ван-дер-Мюльде. Правда, такое энергичное понятие, как «заело», несколько не личит смирному человеку Вите Шубейкину, но приходится употребить его, пусть и с некоторой натяжкой.

Витя не был убежденным тунеядцем, не желающим трудиться. Наоборот, он мог работать — как вол. И работал — неделями не вылезал из мастерской. Хотя вола вполне прозрачный, христосоподобный Витя напоминал меньше всего. Скорее он напоминал ломкое подземное растение, выросшее без света и воздуха. Сходство с растением усугубляли худые веснушчатые руки, длинная шея и мягкая белесая плесень на подбородке. Лева Кускис так и звал его: «Дитя подземелья», — имея в виду еще и то, что Витина мастерская располагалась в полуподвале. Он же сочинил стихотворную надпись-эпитафию для будущей мемориальной доски художника:

«Здесь жил анахорет Шубейкин, сшибал он на обед копейки».

Относительно копеек на обед друг Лева был частично не прав: Шубейкин не выпрашивал копейки — ему их дарили. Тот же Кускис иногда подбрасывал без отдачи, меценатствовал. Увы, несмотря на сумасшедшую работоспособность, Витя Шубейкин влачил полунищую жизнь. Дело в том, что неординарное его искусство было чуждо широким массам. Так, по крайней мере, считала бессменная начальница управления культуры Муза Спиридоновна, а следом за ней — директор художественного фонда Генрих Кашкаедов. «Массы это не поймут», — говорили они.

Справедливости ради надо сказать, что Кашкаедов тайком сочувствовал Вите и чем мог старался подсобить ему. Последнюю такую попытку он предпринял за год до описываемых событий. Директор организовал Вите выгодный заказ: написать многофигурную композицию для нового Дворца пионеров, открывшегося в старом здании областной филармонии, — нечто такое, вроде «Утро в Артеке».

— Для пацанов-то, для пнонэрии, поди, сумеешь, — сказал Генрих. — Осилишь, поди. Они там, учти, хотят, чтобы сзади было синее море, белый пароход. Но именно синее, понял? Не пурпурное. И без зубов. Не строй из себя Чюрлениса.

Витя успел создать только одну фигуру — мальчика-горниста.

О, что это был за мальчик! Все у него горнило, то есть трубило. Трубили губы. Трубило развернувшееся лотосом ухо. Трубил выстреливший в зенит воспаленный глаз! Мальчик-петух, мальчик-оркестр, мальчик — ликующий вопль! Труба, как таковая, отсутствовала, но… все было единой восторженной трубой!