Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения - [3]

Мудрено ли же, что Государь, не предвидя, какое окончание будет иметь ужасная эта война, скорбел в душе как отец о участи миллионов детей своих, вверенных ему промыслом? Мудрено ли, что отправляя на брань последнюю горсть воинов, Он, преклоняя колено пред Всемогущим, проливал слезы о участи, постигшей тысячи жертв, павших и долженствующих еще пасть за спасение отчизны? Велики были те слезы Монарха; глубоки те высокие чувства, которые его одушевляли в эту минуту! Он видел всеобщий восторг готовности к самопожертвованию и вверял Провидению жребий народа, столь сильно любящего своего Государя. Провожаемые всем почти городом, вышли мы за Московскую заставу и, отдохнув на руке, ночевали на Пулковой. — Сколько новых предметов, сколько новых ощущений для каждого в этом первом походном ночлеге! Кто знал тогда, далеко ли он идет и придет ли когда-нибудь назад? Засыпая в углу крестьянской избы, всякий из нас посвятил минут 10-ть, на то, чтобы: подумать и помечтать о предстоящем поприще, которого окончания никто не предвидел. (Я говорю: 10-ть минут, потому что усталость верно каждому сомкнула глаза.)

На другой день ночлег и дневка были в Гатчине. Этот переход уже был довольно силен для новичков, которые до тех пор прогулявшись пешком на Крестовской, всегда воображали, что очень далеко сходили. — Тут в первый раз отроду привелось провести две ночи в дымной избе чухонца. В последствии времени часто случалось пользоваться этим же удовольствием, особливо в Литве, но для первого раза очень неприятно было: лежать на лавке и не сметь подняться к верху, чтоб не очутиться в дымной, удушающей атмосфере; проливной же дождь мешал выйти из избы.

Первый переход из Гатчины был самый жестокий для той дружины, в которой я находился (14-я). — Так как всякий день невозможно было поместить всю колонну на ночлег по большой дороге, то иным доставалось верст по 5 идти в сторону, — и от этого на другой день выходило иногда на 10-ть верст больше против счастливейших дружин. — Точно то же было и с этим переходом. Дымная моя Гатчинская изба была в 5-ти верстах от большой дороги, общий переходе к следующему ночлегу быль в 32 версты, нам же приходилось еще 5-ть верст своротя с большой дороги, следственно уже 42. Одно же небольшое приключение заставило меня сделать гораздо более. Обеденный привал продолжался обыкновенно два часа. Соскучась дожидаться так долго, мне вздумалось с одним товарищем отправиться вперед, рассчитывая, что я часом ранее приду на ночлег и успею прежде других отдохнуть. Дорогою присоединились мы к другой дружине, уже выступившей с привала, нашли знакомых— и в очень приятных разговорах о будущих наших подвигах, прошли до самого вечера. Тут стали уже на дороге попадаться квартирьеры разных дружин, — и я у первого же расспросил о ночлеге нашем. Узнав и затвердив название деревни (Подгорье) я с бодростью пошагал вперед. Начинало смеркаться. Товарищ мой стал крепко уставать. Я все еще храбрился — и от души смеялся одной его выдумке, а именно: она полагал, что надобно только чаще отдыхать, чтоб истребить всякую усталость, и потому почти бегом уходил от меня 1/4 версты вперед, садился и дожидался, покуда я, идя ровным шагом, догоню его. — Вскоре оказалось что расчет его неверен и что он не в состоянии идти далее. Проходя в это время чрез одну деревню, в которой уже одна дружина остановилась на ночлег, он нашел тут одного знакомого и решился ночевать у него, а меня просил уведомить об этом нашего ротного Начальника. — Таким образом я уже пошел один, — и ночью, поминутно спрашивая: далеко ли та деревня, которую мне назвал первый попавшийся квартирьер? Еще две версты сказали мне — и я, собрав последнюю бодрость и силы, пустился скорым шагом. Далеко ли две версты? — Вот я и пришел! — Что же? Какое грустное известие поразило меня? — Я действительно пришел в Подгорье, — но это было большое Подгорье и назначено для ночлега (кажется) 6-й дружине, а малое, где должны были мы ночевать, осталось позади и было 4 версты своротя с большой дороги. Тут я внутренне упал духом, — но подстрекаемый самолюбием, пустился тихим шагом назад. — Мало помалу силы мои ослабевали. Едва передвигая уже ноги, я рассчитывал, что уже прошел в тот день около 50-ти верст. Поминутно встречались мне отсталые, — я всех расспрашивал где и куда своротить мне с дороги? большая часть отвечали мне самым национальным образом: не могу знать, — и при всяком ответе шаги мои становились медленнее. Наконец увидал я какой-то поворот с большой дороги и у поворота стоял (о восторг!) наш урядник-квартиргер. Это придало мне бодрости — и я побрел с ним по мякинькой проселочной дороге. Вскоре однако почувствовал я, что бодрость умственная не заменяет ног. Силы мои решительно и совершенно истощились. Еще несколько минуть молчал я, удерживаемый чувством стыда, — но — наконец усталость все победила; — я сел на дороге и объявил уряднику, что не могу идти далее. Он уговаривал меня, уверял, что уж недалеко, показывал вдали мелькающие огни, — все напрасно, — я совершенно был не в состоянии двинуться с места. — Еще до сих пор помню это тягостное, непостижимое чувство. Несколько раз употреблял я всю силу воли своей, чтоб принудить себя встать, — и решительно не мог. С некоторым отчаянием растянулся я на траве и сказал уряднику, что он может идти в деревню, а что я останусь ночевать тут, где лежал. Урядник, побоявшись Капитана, не послушался меня, а решился подождать, пока я отдохну. С полчаса лежал я в расслаблении, наконец ночной холод стал пронимать меня, я начал для пробы пошевеливать ногами и с удовольствием почувствовал, что они несколько повинуются моей воле. С помощью урядника встал я на ноги, покачался с минуту на месте и тихо побрел, держась за руку своего проводника. — Кое-как добрался я наконец до обетованной деревни кое-как встащился на лесенку в Капитанскую избу, и увидав в углу постланную для нас солому, ринулся на нее, не сказав никому ни слова. Все осыпали меня допросами. Лежа, рассказал я им глупое мое происшествие и просил капитана поставить меня на рапорт больных, чтоб уж на другое утро ехать в обозе. — «Э, вздор, братец, сказал Капитан; заснешь, отдохнешь и поутру встанешь свежехонек!» — Я уверен был в невозможности им сказанного, но не имел уже сил противоречить ему. Отказавшись от всякого ужина, я через несколько минут захрапел.