Рассказы о любви - [131]

— Спокойной ночи, господин Онгельт, и не обижайтесь на меня. В следующий раз мы продолжим наш разговор, идет?

Сбитый с толку, шел он домой, и как бы ни было ему больно, когда он думал о ее разоблачениях по поводу него, тем не менее это было для него внове и утешало, что кто-то так по-дружески и так серьезно и доброжелательно разговаривал с ним.

По дороге домой после следующей репетиции ему уже удалось немного поговорить в довольно внятном стиле, примерно как дома с матерью, и благодаря этой удаче возросло его мужество и его доверие. На другой вечер он так расхрабрился, что попытался сделать признание, он даже почти решился произнести имя Дирламм, поскольку поверил в невозможное, что Паула, если она будет все знать, поможет ему. Но она не дала ему этого сделать. Она вдруг резко оборвала его попытки признания и сказала:

— Вы хотите жениться, так ведь? Это самое разумное, что вы можете сделать. Вы уже достигли нужного возраста.

— Возраста — да, уже, — произнес он печально. Но она только засмеялась, и он молча пошел домой, не получив утешения. В следующий раз он опять заговорил об этом своем намерении. Поль только возразила, что надо бы знать, на ком он хочет жениться; ясно только одно, что та роль, которую он играет в хоре, не поспособствует этому, потому что молодые девушки готовы принять в своем возлюбленном все, что угодно, только не то, что он смешон.

Душевные муки, в которые повергли его эти слова, несколько отступили на задний план в связи с волнением и подготовкой к Страстной пятнице, в которой Онгельт в первый раз должен был показаться на подиуме перед органом в составе хора. С особой тщательностью оделся он в это утро и пришел раньше назначенного времени в церковь в цилиндре, как настоящий франт. Когда ему указали его место, где он должен был стоять, он снова обратился к тому своему товарищу, который обещал ему помочь. Тот и в самом деле не забыл обещания и сделал знак органисту, а тот, ухмыляясь, принес небольшой ящик и поставил его на место, предназначенное для Онгельта, и попросил коротыша подняться на него, так что Онгельт тоже получил преимущества высокорослых теноров — мог все видеть и быть увиденным. Правда, стоять на ящике было делом не из легких, да и небезопасно: нужно было все время следить за равновесием, его даже пот прошиб при мысли, что он может свалиться с ящика, сломать ногу и оказаться у барьера, где стояли девушки, поскольку выступающая часть органа резко спускалась вниз уступами к нефу. Зато он имел удовольствие смотреть с головокружительно близкого расстояния на затылок Маргрет Дирламм. Когда пение и церковная служба закончились, он почувствовал себя совершенно обессиленным и сделал глубокий вдох, когда двери открылись и зазвонили колокола.

На другой день «Кирхерполь» бросила ему упрек, что его искусственное возвышение в хоре отдает высокомерием и делает его смешным. Он обещал в дальнейшем не стыдиться больше своего маленького роста, однако хотел завтра во время пасхального торжества последний раз воспользоваться ящиком, хотя бы ради того, чтобы не обижать того господина, который ему это устроил. Она не решилась сказать ему, неужели он не видит, что тот принес ящик, чтобы подшутить над ним. Покачав головой, она оставила его с его верой и только сердилась на его глупость и была одновременно растрогана его простодушием.

В Пасхальное воскресенье в церковном хоре все было еще на градус торжественнее, чем в последний раз. Исполнялась трудная музыка, и Онгельт храбро балансировал на помосте. К концу хорала он вдруг с ужасом почувствовал, что точка опоры под его ногами шатается и грозит утратить устойчивость. Ему не оставалось ничего другого, как стоять не шевелясь, чтобы предотвратить падение на уступы. Это ему удалось, и скандала или несчастья не случилось, разве что только тенор Онгельт под легкий треск медленно укоротился и с перекошенным от страха лицом опустился вниз и стал невидимым. Регент хора, неф, хоры и прекрасный затылок блондинки Маргрет один за другим исчезли из его поля зрения, зато он благополучно приземлился, и в церкви никто ничего не заметил, кроме ухмыляющихся братьев-певчих и части близко сидевших мальчиков приходской школы. Над местом его позора торжествовал и ликовал прекрасный пасхальный хорал.

Когда под кераус[36] органиста народ покидал церковь, хор еще оставался стоять на подиуме, дожидаясь последних слов регента, потому что завтра, в понедельник на Пасху, должна была состояться, как обычно каждый год, праздничная прогулка за город. От этой загородной прогулки Андреас Онгельт с самого начала ожидал многого. Он даже набрался мужества спросить фрейлейн Дирламм, поедет ли она с ними, и вопрос задал без особенного труда.

— Да, конечно, я поеду, — сказала красивая девушка совершенно спокойно и добавила: — Кстати, вам не было больно? — При этом она еле сдержала улыбку и, не дожидаясь ответа, убежала. В тот же момент Паула посмотрела на них сочувственным и серьезным взглядом, только усилившим смущение Онгельта. Его вспыхнувшая на мгновение храбрость была также мгновенно подавлена, и если бы он не поговорил уже с мамой об этой поездке и та не высказала желания участвовать в ней, он сейчас бы с большим удовольствием отказался и от поездки, и от хора, и от всех своих тщетных надежд.