Рассказы о Котовском - [6]

Командир никак не мог понять, что такое десант. Начальник штаба, дергая себя за рыжий отвислый ус, долго и непонятно ему растолковывал.

Наконец командир хлопнул себя по лбу и сказал:

— Ага! Понимаю. Это нож в спину. А ты что думаешь об этом, комиссар?

Я ничего не ответил.

Спустив с постели ноги, командир велел подать сапоги. Это значило, что он будет сейчас писать приказ. Без сапог он никогда не решался на такое важное дело.

Тяжело спрыгнув с полки, отчего затрясся весь вагон, еще раз для верности осведомился у начальника штаба:

— А что это значит, что они Одессу взяли, а?

Потянув себя за оба уса сразу и побарабанив пальцами по чайнику, чтобы узнать, не пустой ли он, начальник штаба заявил авторитетным тоном:

— Это значит, что у нас нет тыла.

Потом командир начал диктовать «Прочесть во всех ротах, батальонах, эскадронах, батареях, командах». Приказ заканчивался так «…и пусть белогвардейская сволочь не думает, что раз она заняла Одессу, так это нож в спину. Да здравствует нераздельный союз рабочих и крестьян. Под этим лозунгом и под влиянием партии коммунистов мы победим».

Начальник штаба крякнул и сел переписывать приказ, предварительно опрокинув чайник и вливши в себя из носика последнюю каплю.

Вечером принесли еще одну сводку из дивизии — кажется, последнюю, которую мы в эти дни получили по телеграфу. Было уже темно, и командир, сопя, при свете огарка долго читал написанную чернильным карандашом бумажку. Потом вдруг выругался страшным матом и крикнул в открытое окно, чтобы ему подали лошадь.

Несколько минут застоявшаяся лошадь била копытами по земле. Командир кряхтел и ругался он никак не мог попасть ногой в стремя. В окно было видно, как в зажатом командиром кулаке маячила белая бумажка — приказ. Нам он его так и не показал.

Наконец заскрипела покрышка седла. Командир сел, отъехал несколько шагов и, обернувшись, крикнул:

— Эй вы! Связи с дивизией больше не будет. Закрыта лавочка. Все — к черту!

И уехал.

Начальник штаба был человек опытный. Он немедленно велел задать нашим коням на ночь по полпуда овса. Потом с глубоким вздохом стал почему-то чистить сапоги…

Командир вернулся глубокой ночью. Он был страшно измучен. В открытое окно сразу же удари-ло теплой волной конского пота. Лошадь была совершенно мокрой. Укладываясь спать, командир сказал:

— Вот сволочи! В мышеловке! Ах, черт бы их побрал!

Потом, не раздеваясь, лег животом вниз и мгновенно заснул.

Ночью он вдруг разбудил нас и крикнул в сердцах:

— А бронепоезда Вронепоезда-то куда же Рвать, все рвать Орудия на людях, что ли, везти прикажете? Каким это местом дивизия думает?

Начальник штаба сказал рассудительно:

— Они не пришли к нам — значит, мы пойдем к ним. Вот какая штука!

Начальник штаба оказался прав. Мы идем к ним. Мы сейчас уже почти совершенно освоились со своим положением и продолжаем твердо верить, в победу.

Многим из нас, собственно говоря, вообще нечего терять. Но много среди нас и таких, которые близко проходят от своих очагов, жен, детей и насиженных дедовских гнезд. Эти с каждой верстой, удаляющей нас от Днестра, становятся все угрюмей.

Непреложный закон партизанской войны повстанцы — хорошие бойцы только у себя на родине. Оказывается, он соврал, этот глупый закон, который выдуман генералами, писавшими книги о войне. Вся масса отступающей армии объята таким звериным желанием дойти, что никакая сила не сможет нам помешать. Железные люди, которые нас ведут, наверное, чувствуют страшную власть, двигая через песчаные лесные массивы несколько тысяч вооруженных босяков. Но мне иногда кажется, что это наша воля двигает командиров, а не наоборот.

Силу инстинкта массы я почувствовал впервые в ночь накануне отступления. Когда командир заснул, я вышел на перрон подышать свежим воздухом. Была глубокая безлунная ночь. У хвоста нашего поезда стоял начальник комендантской команды мадьяр Тушниль. Он курил замысловатую австрийскую люльку, и красный фонарь последнего вагона бросал на песок причудливую тень его долговязой фигуры.

Тушниль повернул голову, когда я подошел, и сказал шепотом:

— Тише. Ты слышишь?

Я ничего не слыхал.

Тогда он нагнулся и приложил ухо к рельсам.

Я последовал его примеру. Холодная сталь жила. Она вся наполнилась жалобным гулом, изредка вздрагивала как в лихорадке.

Я поднялся и вопросительно посмотрел на мадьяра. Он помолчал и вдруг предостерегающе поднял палец кверху. Я прислушался. Уже слышен был гул далекой артиллерийской стрельбы.

Я пожал плечами.

— Ну что же, стреляют. Первый раз слышишь, что ли?

Тушниль покачал головой.

— Нет, не то, — сказал он. — Это сзади, в дивизии. С тылу, понимаешь И это не стреляют, а рвут. Это взрывы. Дивизия рвет бронепоезда.

Я понял все. Одесса занята. Мы в кольце. По железной дороге к северу — слишком большой крюк. Мы будем пробиваться через Гайсинские леса.

Тушниль продолжал:

— Мы сейчас как в цирке. Командир расставил охрану кругом. Наверное, утром будем высту-пать.

Я погулял еще немного и лег спать на какие-то мешки.

В этом году осень была поздняя, и ночью было тепло как днем.

Под насыпью в мадьярском эскадроне горел костер и шипел чайник. Смена с ближайшего поста из Бессарабского стрелкового полка пела заунывную молдавскую песню. В этой песне была вся история порабощенной Бессарабии.