Рассказы о Котовском - [3]

Высокий человек вошел в хату, задев в сенях учительницу по лицу замерзшим краем башлыка. Синий кожух, опушенный серым каракулем, был весь покрыт инеем точно так же, как башлык и высокие охотничьи сапоги, — человек, видимо, проехал по морозу не один десяток верст. Он долго вытирал в сенях ноги и все-таки наследил в комнате большими мокрыми пятнами. Окоченевшие пальцы с трудом развязали закрахмаленный морозом башлык, из-под башлыка выглянуло чернобровое курносое лицо. Человек улыбался.

Он никому не сказал ни слова, как будто бы зашел к себе домой. Задумчиво постоял перед кривобоким зеркалом и характерным жестом потянул себя за нос. Потом вдруг повернулся к девушкам и снова улыбнулся.

И сразу пропали и страх и недоумение. Человек, который так неожиданно и просто улыбался без всякого повода, не мог нести с собой никакого зла.

Высокий юноша, не спросясь, сел за стол и налил себе подряд три стакана вина. Он не хмелел, только лицо его, покрасневшее на морозе, начало чуть-чуть бледнеть.

— Какой сегодня день — спросил он, заметно заикаясь не то с мороза, не то от застенчивости. — Ах да, вспомнил. Ну, как живете? Как у вас казаки веселятся?

— Вы через лес ехали — спросила вдруг учительница, и глаза ее остановились на липких пятнах смолы и лесной зимней трухе, осевшей на брюках и застрявшей в каракулевой опушке.

— Через лес, — ответил, не задумываясь, странный гость, — и я очень устал, но мне сейчас же нужно ехать дальше. Спасибо за угощение. Когда будете на ярмарку в Кишинев ехать, заезжайте к нам в гости, кантакузинские мы. Там всякий вам покажет.

И, не назвавшись, высокий человек снова потянул себя за нос и стал завязывать башлык.

В двенадцать часов ночи случаются всякие чудеса, особенно на святках, и в поведении незнакомца в конце концов не было ничего особенного, странного. Он проворно отвязал лошадь, которая даже не подняла головы и лишь устало переставила ноги.

Уже сидя на коне, полуночный гость подъехал к хате; из сеней учительница светила ему, высоко подняв мерцающую от легкого ветерка керосиновую лампу.

— Послушай-ка, красавица, — сказал вдруг кантакузинский человек, — дай-ка мне спичек на до-рогу, а то я свои где-то обронил. Попадешь к нам, тебе как-нибудь наш князь отдаст.

Учительница вынесла обрывок папиросной бумаги, горсточку тертого крестьянского табаку и початую коробку спичек. Человек взял только спички и сказал не задумавшись:

— Спасибо, не курю, ну, прощайте пока.

И поехал шагом из ворот, сразу же с дороги свернул вниз, к ставу, прямо на лед. Высокая его спина на минуту заслонила веселые огни графского фольварка.

Девушки долго сидели молча, думая каждая о своем. Ночной гость уехал, но в комнате еще держался тот странный запах, который приносится людьми со свежего воздуха, с простора лесов и полей. Если бы не это и не недопитый стакан вина на столе, все это событие, быть может, казалось бы простой галлюцинацией святочного гадания.

— Кусок рубашки я все-таки успела у него отрезать, — наконец прервала молчание нищенка, — вернется он, не бойся. Как полагается, так все и выполнила, и молитву успела прочитать про себя.

Неровно отхваченный ножницами кусочек грубой шерсти лежал на белой скатерти как неопровержимое доказательство того, что здесь не могло быть и речи о сновидении. Но ночной гость ушел не назвавшись, не попрощавшись как следует, и все-таки это было как-то чудно.

Так, задумавшись, девушки и заснули.

Перед рассветом их разбудила барабанная дробь. В окна, в двери, в стены стучали чьи-то нер-вные руки, весь двор был заполнен людьми, конными и пешими, за окном кто-то неистово ругался, лаяли собаки.

Первым из сеней, выдавив дверь, ввалился есаул; лицо его, хранившее следы непроветренного еще хмеля, было перекошено от ужаса. Вся левая сторона шинели обгорела и дымилась. В судорожно вытянутой вперед руке есаул держал наган со взведенным курком, из горла вырывались не слова, а какие-то повизгивания.

— Где Котовский — захрипел он гневно, убедившись в том, что в комнате никого, кроме двух девушек, не было. — Засеку, до смерти засеку! Куда вы дели мерзавца, отвечайте же, а то стрелять буду!

Насмерть перепуганные девушки, захлебываясь от рыданий, рассказали все, что произошло ночью. Оправившийся от страха есаул повертел в руках отрезанный кусок шерсти и с сердцем швырнул его на стол, прямо в блюдо с холодным поросенком. Гремя шпорами и наступая друг другу на ноги, повалили из хаты казаки. Дрожащие от страха и хмеля их ноги с трудом попадали в стремена.

Покачиваясь на ходу, есаул строчил телеграмму, положив на шею коня потертую полевую сумку:

«Начальнику жандармского управления станции Одесса-главная… Скрывшийся от суда бывший служащий имения князей Кантакузиных дворянин Григорий Котовский, по слухам последней недели, бежавший вместе со своей шайкой в Оргеевские лесаи производивший время от времени вооруженные налеты, сегодня ночью… приметы его…»

Дрожа как в лихорадке, учительница вышла вслед за казаками во двор и остолбенела. Металлический блеск рассвета боролся с огненным заревом пожара. Горел графский фольварк. Ярко-красные языки пламени, переливаясь черными пятнами, раздуваемые ветром, лизали гигантские стоги графского сена. Ставши в цепь, казаки передавали ведра ледяной воды, набранной в проруби; на дороге валялась перевернутая кем-то впопыхах, а может быть и нарочно, бочка пожарного обоза… В запряженном тройкой фаэтоне проскакал по одесской дороге кишиневский генерал. Сзади, едва поспевая, с шашками наголо мчался казачий взвод. Генерал этот, заклеивший все стены бессарабских жилищ объявлениями о том, что он перевешает всех до одного мужицких бунтарей, сейчас сам спасался от неожиданно нагрянувшего на его временный ночлег мужицкого бунта, и. трое великолепных графских коней спешили увезти от беды дряхлую генеральскую старость.