Рассказы о Котовском - [14]

Этот скромный монумент в заброшенной украинской деревушке ничем не напоминал внушительных памятников «неизвестному солдату», разбросанных там и сям по городам европейских стран.

Позже рядом с надгробием сколотили из грубых досок примитивную трибуну, покрыли выцветшим на солнце и полинявшим от дождей красным кумачом. Бородатые дядьки несколько раз в год, в торжественных случаях, поднимались на эту трибуну и в конце своей нескладной речи неизменно указывали пальцем на деревянный столб с надписью и просили «обчество» обнажить головы в память жертв революции…

Дмитрий Чабан вступил в наши стальные ряды при чрезвычайно своеобразных обстоятельствах.

Казаки из группы Бредова гостили у него трое суток и оставили по себе тяжелую память изнасиловали и убили дочь, угнали скот, надругались, били нагайками. Когда наша конная бригада сбросила в Днестр остатки одесской группы белых войск, старый Чабан явился к нам с тремя сыновьями.

Перед уходом из дому Чабан отправил в соседнюю деревню плачущих женщин и зажег свой хутор с четырех концов. Весело лопались на крыше цветные черепицы, огромным дымным факелом пылал тысячепудовый стог сена, и три сына Чабана, такие же. широкоплечие и длинноногие, как и он сам, мрачно наблюдали за этой картиной. Когда дом со всеми службами сгорел дотла, Дмитрий Чабан забрал восемь лошадей, телегу с кое-каким скарбом и пошел с сыновьями по свету искать правды.

Их привели в штаб; грузный и, как всегда, немного сонный командир неохотно слез с сеновала, где он отдыхал, и, сгибая тяжестью своего тела лестницу, спустился во двор. Четыре Чабана молча сняли фуражки и поклонились ему в пояс. Конные ординарцы штаба бригады с любопытством и завистью оглядывали со всех сторон рослых чабановских скакунов. Были они все темно-гнедой масти, великолепных кровей и в хорошем теле — одним словом, хозяйские лошади.

— Обратного пути нам нету, — сказал Чабан. — Мы хату сожгли с барахлом вместе, товарищ командир. Порешили с прошлой жизнью и собственностью совсем. Примите нас до сёбя воевать. Мне с сыновьями по лошади, остальных — жертвуем в общее пользование. Кони хорошие.

Командир засопел носом и почесал переносицу.

— За кого воевать, старик — спросил он. — Рыло у вас у всех больно сытое… Из кулаков, что ли?

— Воевать будем за крестьянство и за весь рабочий класс — за коммуну, значит, а насчет кулаков не знаю.

Командир усмехнулся.

— Хитер ты больно, черт старый! Брось Ваньку=то валять. Небось белые тебя пообщипали, так ты теперь к нам прибежал… Ну, ладно. Нам кони нужны, ступайте к командиру полка, что на хуторах стоит. Я пришлю распоряжение.

Так появились в нашей бригаде Чабаны Дмитрий, Петр, Степан и Иван.

Прошло всего полгода, и во втором эскадроне остался лишь один старый Чабан. Один за другим пали от рук врагов его длинноногие сыновья. Стиснув зубы, со звериной ненавистью в глазах они в бою рубили направо и налево, и там, где проходили их упитанные гнедые скакуны, ложилась широкая дорога во вражеских рядах. Дрались они, как древние русские витязи.

До последнего момента жизни им не удалось усвоить военной науки, — сидели они в седлах на вытянутых стременах, наклонив корпус назад, как циркуль, насаженный на карандаш. Мудрости конного строя им так и не удалось усвоить. Но в бою о. ци всегда держались один возле другого и были поистине страшны. Впереди всегда скакал сам старик. Врубившись в конницу или пехоту противника, он зорким взглядом окидывал человеческую массу и искал серебро или золото погон. Солдаты противника его не интересовали он бил только офицеров. Наши бойцы скоро подметили эту чабановскую привычку и даже изредка над ней посмеивались. Но Чабаны были не из тех людей, которых могла смутить товарищеская насмешка. В обычное время неразговорчивые и вялые; они в бою становились орлами. И в эти минуты никому уже в голову не приходило с ними шутить. Сыновья Чабана, все трое, до последней минуты своей жизни дрались как львы и умерли героями.

После смерти сыновей старик как-то весь съежился и опустился. Его великолепные гайдамацкие усы выцвели и поседели. Он очень сильно запивал и во хмелю бывал страшен. Со дня его вступления в бригаду командир не сказал с ним и двух слов, но следил за ним внимательно. Я помню, как во время одной стоянки пьяный старик валялся во дворе в навозе возле своих лошадей. Стояла осень, и было холодно. Ночью во двор вышел командир. Натолкнув-шись на беспомощное тело Чабана, он вернулся в хату и, захватив с собой свою шинель, накрыл ею старого партизана.

…Бригада готовилась к празднованию трехлетия Октября. Заканчивалась война с белополяками. Кругом в лесах пошаливали банды, но серьезных боев не было. Отдел снабжения запоздал с высылкой праздничного пайка, и Дмитрий Чабан, переведенный за пьянство из взводных командиров в фуражиры, нагрузил три подводы солью и сахаром и отправился в соседний хутор выменять сало для праздничного обеда. Вместе с ним для связи поехал и тринадцатилетний горнист Колька, любимец бригады.

Кольки-горниста сейчас уже тоже нет в живых. Свирепые лесные люди бандитского атамана Заболотного изловили его как-то в открытом поле ночью, когда он отстал от колонны полка. Его белокурую кудрявую головку, окровавленную и обезображенную, они долго возили с собой на острие пики. И выпученные Колькины глаза с изумлением и обидой смотрели на мир. Потом в бандитском гнезде, на хуторе Корчагино, в балтских лесах, они эту пику с Колькиной головой воткнули в землю посреди площади и к древку пики прибили дощечку с надписью: