Рассказы о Котовском - [15]

«Сын Котовского, жид и изменник Украине. Собаке— собачья смерть».

Колька, конечно, никогда не был сыном Котовского. Я вообще не знаю, был ли он чьим-либо сыном и помнил ли он отца или мать. Его по-детски жизнерадостный характер бесконечно веселил наших партизан. Колька никогда не бывал в плохом настроении и в бою не отставал от других. Из всех существовавших сигналов он умел играть только атаку. Детское лицо его надувалось от напряжения, и, заглушая трескотню пулеметов, из никелированного горна неслись боевые звуки. Низкорослый и серый в яблоках Колькин жеребец весело скакал рядом с тяжелым золотистым мерином командира, и у всех на душе становилось хорошо.

У Кольки был один крупный недостаток больше всего в жизни он любил жареных гусей, — эти гуси и погубили его. За гусем он отправился и в ту памятную ночь вместе с фуражиром Чабаном.

Крестьяне на хуторе встретили партизан недружелюбно. Небольшой старообрядческий хутор Волчьи Выселки был весь напитан подозрительностью и злобой. Когда Чабан заводил во двор свои подводы, груженные солью и сахаром, кто-то в суматохе стащил с воза винтовку. Старый партизан как-то весь подобрался и твердой рукой поправил у пояса парабеллум.

Во дворе собрались бабы и мужики. Они недоверчиво щупали руками и пробовали на язык соль и сахар, нехотя разворачивая из грязных платков жирные куски сала. Под вечер на подводе было только сало; сахара и соли не осталось ни грамма. Последнее Колька вытрусил из мешков в платок и, смешав сахар с солью пополам, выменял все это на жирного гусака. Хозяйка, отдавая ему птицу, спросила шепотом:

— А коммуну с собой привезли? Небось прячете где-нибудь?

— Вот она, коммуна-то, — сказал Колька, усмехнувшись, и хлопнул грязной ладонью по полевой сумке. — Не лапай, тетка, осторожно — окрашено!

Ночью на прибранном столе мерцал каганец. Густая копоть набилась в нос, глаза, уши. Хозяева давно легли спать. Старый Чабан вдвоем с четвертью самогона мирно клевал носом. На полу на смятых шинелях спал Колька, с головы до ног перепачканный в гусином сале. Он тяжело ворочался и стонал во сне, и было видно, что гусь оказался ему не по силам.

В дверях звякнула щеколда, кто-то тяжело затопал по глиняному полу сеней, и, нагнувшись под косяком, в комнату вошел бородатый мужик, увешанный пулеметными лентами и бомбами.

— Здрасте вам, господа коммунисты, — сказал он, нехорошо засмеявшись, — как ваша меновая торговля идет?

Фуражир Чабан встал во весь рост и, положив руку на кобуру парабеллума, стал медленно пятиться задом. Лицо его как-то сразу стало мертвенно бледным, глаза налились кровью. Седые усы его, намокшие в самогоне, смешно топорщились в разные стороны один — вверх, другой — вниз. Бандит был широкоплеч и высок ростом, но рядом с партизаном он казался карликом.

— Кто такие будете — спросил Чабан хрипло. — Почему заходите в хату без спросу, — знаете военное положение?

— Ах, ты еще разговаривать, старый хрыч! — закричал бандит. — Эй, хлопцы, заходите в хату, будет тут чем поживиться…

Храп на полу прекратился. Сверкающими детскими глазами Колька смотрел на ноги вошедших в комнату людей. Потом, быстро затянув пояс и сунув шапку в зубы, он прополз на животе под скамьей и юркнул в сени, не произведя ни одного шороха.

В хате были дети и женщины — бандиты медлили открыть огонь. Подняв на уровень лица зажатый в кулак парабеллум, фуражир Чабан отступал к выходной двери. Ударив ближнего бандита ногой в живот, он выскочил в сени и захлопнул за собой дверь.

Двор был оцеплен, бандитов было человек тридцать, прибыли они на подводах и на конях — видимо, кого-то за ними послали в лес, и фуражир Чабан, остановившись на секунду у порога, глубоко втянул в себя воздух.

Соотношение сил было настолько неравное, что помышлять о борьбе было немыслимо. Быть может, Дмитрий Чабан вспомнил в эту минуту трех убитых сыновей, брошенную семью и сожженную хату на берегу Днестра… Он тронул левой рукой маленькую красную звездочку, сверкавшую на бараньей шапке, и решил, что бежать он не будет. Медленно двигая ногами, он вошел в раскрытые двери сарая, поднялся по внутренней лестнице на чердак и, захлопнув за собой трап, завалил его тяжелой бороной. Потом он лег на сено возле окна, вынул шашку, положил ее рядом с собой и, взяв в руки пистолет, выглянул наружу.

Бандиты на дворе совещались. Самый большой и толстый, по-видимому начальник, громко спорил, размахивая руками, но смысл его слов не доходил до Чабана. Тут он впервые вспомнил про Кольку довольная отцовская улыбка на миг озарила его лицо, и он с облегчением подумал, что маленький горнист, наверное, бежит где-нибудь по дороге во все лопатки к своим, чтобы предупредить о нападении. Фуражир поднял пистолет на уровень глаз, долго по-старчески прицеливался и выстрелил.

Бандитский начальник упал, и вооруженные люди встретили этот первый выстрел ревом бешенства. В одну секунду двор опустел. Бандиты залегли кругом, укрывшись под телегами, за выступами амбаров, в тени, и приготовились к осаде. Так начался последний бой Дмитрия Чабана.

К четырем часам утра у фуражира в парабеллуме осталось пять патронов. У него были простре-лены щека и левое плечо, все лицо было залито кровью. Но ни одного бандита ближе чем на десять шагов к сеновалу он не допустил.