Рассказы о Котовском - [10]

Когда вспыхнула мировая война, он как беспаспортный попал в облаву и по этапу был доставлен на родину. Мать его к тому времени умерла, спившийся отец даже не пришел взглянуть на блудного сына. Волостные власти, продержав его дня три в холодной, направили на призывной пункт.

И вот в грубой, негнущейся шинели он стал, обливаясь потом под грязным бельем, маршировать «за веру, царя и отечество». Он вскоре приобрел великолепную строевую выправку, слыл первым в роте по ружейным приемам. То, что он был грамотен, видал свет, не пил и не курил, сразу выделило его из серой солдатской массы. По окончании ускоренной боевой подготовки погоны его украсились ефрейторской нашивкой.

Перед тем как отправить роту на фронт, ее показали дивизионному генералу. Генерал, старый и немощный, равнодушно обошел выстроенное на солнцепеке пушечное мясо. После молебна, уже готовясь сесть в ожидавшую его коляску, он спросил, нет ли жалоб. И тогда с правого фланга вышел гусиным шагом загорелый ефрейтор и замер перед лакированной коляской.

— Ну, в чем дело — спросил генерал нетерпеливо. Он уставился в землю, внимательно разглядывая запылившийся носок своего шеврового сапога.

Ефрейтор стоял вытянувшись, как на смотру, сумасшедшие его глаза весело и нагло смотрели на мир.

— Я воевать не буду, — сказал он так громко и отчетливо, что по роте прошел шорох изумленных вздохов, — убивать грешно.

Его арестовали, но от этого было мало толку. Он не принадлежал ни к какой религиозной секте, ни к какой политической партии. Уговоры, угрозы оказались бесплодными.

— Воевать не буду, — твердил он упрямо и равнодушно, — хоть режьте на куски, хоть силком тащите на фронт…

Тогда началась для него новая, страшная жизнь, она продолжалась три с лишним года. Он узнал российские пересылки, по которым его гоняли вместе с дезертирами и членовредителями, военно-каторжные тюрьмы, зуботычины и удары прикладом, унизительный труд из-под палки, побои и издевательства.

Он узнал тюремные палаты тыловых военных госпиталей, пытки психиатрических экспертиз, утонченные издевательства над телом и духом, которые придумывали для него кадровые военно-тюремные эскулапы. Его морили голодом, давая только мясную пищу, которую он не ел, его привязывали на несколько суток к койке, и он гнил в собственных испражнениях. Но вывод был всегда один и тот же этот человек нормален, он не сектант, не революционер. Дело его обросло сотней протоколов и актов экспертиз, а бюрократы из военно-судебных учреждений все же не могли найти подходящей к случаю статьи закона.

Его освободил февраль, и он приплелся в бурлящий митингами Питер. Пробиваясь из задних рядов, он вылезал к трибуне. При виде его офицеры, адвокаты, студенты, кое-как договорив речи, ныряли в толпу, не будучи в состоянии выдержать взгляда безумных глаз. И тогда он медведем взбирался па трибуну, небритый, страшный; рваная шинель болталась на нем как на вешалке.

— Мучили! Убивали! Измывались! За что — доносились с трибуны нечленораздельные фразы. — За кого воюете, солдаты Кому верите Долой войну! Долой кровопийц офицеров!..

Но в Питере тоже была война. Рабочие, захватив власть, вышли к заставам охранять Петроград от казаков Краснова.

Он не понял, почему нужно воевать, если власть буржуев и офицеров уж свергнута; он сел на паровоз и поехал на юг.

С истоптанной душой, как побитая собака, приплелся он к родному двору. В деревне устраивалась новая жизнь; солдаты возвращались с фронта; волостное правление пригласило его писарем за харчи.

Вскоре пришли гайдамаки. Они хотели его мобилизовать, он наотрез отказался. Германцы сдали его немецкой комендатуре, там его тяжко избили шомполами. Впервые в жизни он оказал сопротивление, правда пассивное, — он бежал. Несколько недель скитался голодным бродягой по дорогам родного уезда. Его изловили петлюровцы. Он снова отказался воевать. Неграмотному петлюровскому атаману опасные его мысли показались… большевистскими. Его зашили в мешок и молотили цепами, отбив внутренности. Он сумел бежать и попал в лес к красным партизанам.

К нам пришел он из лесу уже командиром повстанческого полка. Авторитет его в массах был безграничен, партизаны слепо шли за ним в бой на смерть. О его личной храбрости ходили легенды. Но сам он никогда не стрелял, не рубил, не проливал крови. Он шел с непокрытой головой, с расстегнутым воротом впереди цепи, под пулями, не сгибаясь и не оглядываясь по сторонам. Чтобы занять чем-нибудь руки, он всегда брал с собой в бой зеленую веточку. И нежные листья мелькали перед глазами бойцов, как невиданное знамя.

Поведение его было нам непонятно, но по гем временам с авторитетом в массах приходилось считаться, как с непреложным законом. А партизаны готовы были за него любому выцарапать глаза.

— Ты же псих, — говорил ему вспыльчивый Котовский. — Чего ты придуриваешься! Мараться в крови не хочешь Да ты считал, сколько народу твои ребята вчера постреляли в бою!

Он улыбался застенчиво, но упрямо.

— Это дело совести! Моя совесть мне не позволяет… А так, скажи, разве ж плохо я полком командую..

В селе, где мы стояли, жила веселая девушка. Целыми днями она резвилась и пела, и в ее присутствии самые суровые лица становились приветливыми. Этой девушке, которая никому не отдавала предпочтения, понравился легендарный командир, боявшийся крови.